Вдруг всплыло, как он продавал все с себя, чтобы накормить — «и напоить, напоить!» — на прощание беженцев. Случай настолько дикий, что о нем все в округе узнали. Вроде как подкосил пехотный капитан сразу всех под корень из пулемета. Что? Зачем? Почему без разрешения? Отпираться Максимилиан Михайлович не умел, говорил так, как и было.

А тут и странная связь с этим старичком-муховичком. Еще большая дичь! Полусумасшедший, допотопный старик, спаситель отечества — и боевой капитан… Никак не вязалось!

А тут и грабеж, как говорили, государственного молока. И хоть молоком тем Максимилиан Михайлович даже губы не омочил — все равно виноват. И уж его прямо спросили: как понимать это? «А так и понимайте, — отвечал он, — что в начальство не гожусь, душа мягкая». Ну, душу ему могли бы и потрясти, чтоб потверже стала, но у бывшего командира пехотной роты на груди позванивали боевые ордена, да и раненый — как трясти такого? Решили отпустить с миром, а на его место найти крепкого мужика, лучше всего из местных, чтоб никто за нос не водил.

Как уж там искали, но в один прекрасный день привезли из Череповца замену — Демьяна Ряжина, избишинского, про которого и Максимилиан Михайлович маленько знал. Прощальная встреча не обещала ничего хорошего, но Демьян Ряжин скрасил ее откровенным разговором. Сам стаканчик поднес, сам всепрощающе по плечу похлопал и спросил напрямик:

— Ведь к Айно поедешь?

— К ней, — не стал скрывать Максимилиан Михайлович. — Куда мне больше деться?

— Ну, ты же ленинградец. И дом, и работа у тебя найдется?

— Не найдется, — захотел разом отрубить все дальнейшие расспросы. — Немецкая бомба все похоронила. Все, все!

Демьян Ряжин помолчал, прежде чем самому распахнуть душу. Сквозняков он, видно, боялся, но в конце концов сказал именно это:

— Не обижайся, завидно мне. Айну-то я еще во-он когда нашел — первой военной осенью!

— Нашел, да потерял. Что же ты, мужик? — снисходительно покачал головой Максимилиан Михайлович.

Демьян Ряжин был, видно, неплохим мужиком, если обижаться не стал. Больше того, вдруг потянуло его на откровения. Максимилиан Михайлович слушал настороженно, а Демьян Ряжин, разгораясь от какого-то собственного огня, говорил, как последний раз в жизни:

— Айно — что! Как ее золотая рыбка — сорвалась и ушла, ищи-свищи в широком море. Жизнь, брат, сорвалась — это хуже… Да, да, капитан, — предупредил он его возражение. — Когда из пароходного начальства суют сюда, в Мяксу, велико ли повышение? Бобровую шапку надевают на лысую голову. Лысую, брат! — сдернул слишком хорошую для военного времени ушанку, под которой было хоть шаром покати. — Шесть лет я уходил, убегал от земляков — и к ним же опять вернулся. Не любят они меня, а почему? Не будь меня, нашелся бы другой Демьян Ряжин — так? Так, так, и не спорь, — привычно рубанул он ребром ладони по столу, хотя Максимилиан Михайлович и не думал спорить. — Хорошо быть добреньким, но кто-то должен быть и злым. Зло и добро рядом ходят. А люди к тому же часто не понимают, что путь к добру один — через зло. Вот и брал я его всю жизнь на себя… вроде ассенизатора, что ли. Думаешь, мне этого хотелось? Шалишь, капитан! Я вот и на войну не пошел, и сейчас мне гордиться нечем — ни медалей, ни ран, один шепот за спиной: «Тыловая крыса!» А эта крыса, повернись иначе судьба, может, в героях ходила бы. Вот ты, учитель бывший, — так ли уж храбр по натуре? — косовато пригляделся Демьян к нему, вроде как из какого-то кривого ружья прицелился. — Вот то-то, учитель. Не слишком много храбрёшки было и у тебя. А ведь не бегал от смерти, воевал не хуже других, да? Разве и я не стал бы вот так же воевать? Стал бы, капитан, как миленький побежал бы в атаку. Может, и место мое было там, на войне… — а вместо этого всю войну отирался в пароходстве, думал, тоже дело делаю — грузы-то через нас все равно военные шли. Только какое на поверку дело! Шепот один за спиной остался: «Крыса тыловая!» Так-то вот, капитан. Считай себя счастливчиком и не сердись, что я твое место занял. Меня мой характер опять на зло потянет — потя-янет, уж я знаю! То есть к добру через зло. Вот ты молоко самовольно увез в больницу, а я не увез бы, шалишь, капитан! — признался он в каком-то жутковатом откровении. — И рубаху последнюю ради беженцев не стал бы продавать, нет. И опять же не со зла, а по простому расчету: я не Христос, пятью хлебами мне голодную Мяксу не накормить. В такой войне народ должен чем-то жертвовать. Добреньким не выиграть бы войну — злые ее выиграли. Злые, капитан! И на фронте, и здесь, в тылу, — везде они, везде люди беспощадные. Может, потому меня сюда и прислали, — вдруг разом пришел он к душевному согласию. — Из военной порухи Мяксу придется за шиворот вытаскивать. Двумя руками, без жалости! — сжал он крепкие белые кулаки. — А ты хотел как Христос — босиком вести за собой толпы голодных. Нет, капитан, хоть ты и воевал, но не набрал в душе достаточной твердости, считай, не дозрел. А потому и уступаешь мне место. Не сердись на меня… и ступай к своей Айно. Ступай, ступай, а то разругаемся, — махнул он прощально и твердо рукой.