Карлик остался один, пересчитывая оставшееся имущество, и, по мере того как пропускал золото сквозь пальцы, оно казалось ему потерявшим всякую цену. Он постепенно забыл, что это золото, ему почудилось, будто он перебирает пальцами зерна фасоли, кукурузы, словно был еще голодным мальчишкой.

Он не спал всю ночь и утром, когда пришел Матус, был таким же свежим и бодрым, как обычно, и думал только о своем кровавом величии. Он сиял и рассматривал свои корявые руки, которые любил, — этими руками он собрал состояние. Он вспомнил своего отца Хызылэ, который перессорился со всем селом и со всем миром, и умер, грызя ночью, как заяц, овощи и фрукты, украденные у соседей. Он подумал, что Хызылэ был мудрецом, и в первый и последний раз в жизни почувствовал, что любит его, как достойный отпрыск достойного отца. «По ту сторону нет ничего: ни печали, ни воздыхания, ни радости, ни боли».

Вошел Генча и протянул ему повестку в полицию «для дачи показаний», подписанную прокурором Маней. Карлик прочитал повестку и, выглянув в окно, которое выходило на улицу, посмотрел на посланца. Он увидел парня с рыжей шевелюрой, стоявшего неподвижно, как столб, у ворот.

— Дайте бинокль, — сказал Карлик, и кто-то подал ему.

Он приложил стекла к глазам и навел на нужную резкость. Каждая черточка лица посланца была так же неподвижна, как и его тело. «Ангел возмездия, как сказал бы «отец» Мурешан!» — прошептал Карлик. А вслух приказал одному из своих:

— Позовите его сюда, хочу потолковать с ним. Может быть, он меня уговорит, — ухмыльнулся он.

Тот побежал к воротам и позвал Матуса в дом. С большим трудом пересилив себя, новый комиссар сказал:

— Нет. Я получил приказ не входить.

Но глаза его сверкали, он отдал бы полжизни, лишь бы войти самому с пистолетом в руках в эту берлогу. Древний инстинкт охотника диктовал ему искать опасность и ее преодолевать, ощущать страх и побеждать его. Но он вспомнил приказ Григореску, его строжайшее наставление, которое не смел преступить, и не двинулся с места. Он гордился тем, что сумел овладеть собой, ведь он был теперь не просто каким-то рыжим Матусом, а солдатом великой армии, высокоорганизованной, дисциплинированной. Поэтому, преисполненный гордости, он повторил:

— Согласно приказу отвечаю — нет! Пусть господин Лумей пожалует к нам для уяснения некоторых обстоятельств.

Человек вернулся и доложил Карлику об отказе рыжего.

— Он говорит, что получил такой приказ от начальства.

— Так скажи ему, пусть приходят и заберут меня. Я из своего дома не выйду.

Матус постоял еще несколько минут у ворот, глядя на виллу, темнеющую на фоне зимнего утра, и ушел.