Короче говоря, как все, так и я – стою на месте, смотрю в асфальт, тихо предаюсь своим мыслям. Думаю о советских солдатах, дошедших до Берлина, думаю, каково это было – оказаться маленькой девочкой в эшелоне, везущем тебя в концлагерь. Сирена звучит долго, много о чем успеваешь подумать. Вспомнила итальянский фильм, в котором папа дурачится перед своим сыном, превращая Холокост как бы в игру. Вдруг Гриша, а он стоял рядом со мной, начал прыгать как заведенный. Прыг-прыг-прыг.

Сперва люди просто пялились на него, не понимали, что это с ним, потом, наверно, подумали, что он религиозный, потому что есть такие религиозные, которые не стоят во время сирены в День Катастрофы. Не знаю почему, это же их дедушка с бабушкой там погибли, не чьи-нибудь еще, но они не стоят, и все тут.

Короче, Гриша прыгает, прыгает, а потом начинает выкрикивать: оп, оп, оп! Тут уже два человека посерьезнее озлились на него. Я пыталась встать между ними, но они и меня оттолкнули. Подумать только, что такого, в конце концов, Гриша сделал, не кричал же он “Хайль Гитлер”, только прыгал на месте и выкрикивал “оп”. От этого ведь не умирают, правда?

Они его пинали и после того, как он упал на землю. Будешь уважать память о Холокосте, приговаривали, будешь теперь уважать выживших. Он им сказал: “Я и сам из выживших”. Не нужно быть гением в математике, чтобы понять, что Гриша, которому был тогда тридцать один год, не мог быть современником Холокоста. А он знай себе тянет: “Вы мне руку сломали, нацисты, нацисты!” У нас здесь люди не любят, когда их зовут нацистами. Я им говорю: “Я его мама, оставьте его, вы делаете ему больно!” А Гриша знай долдонит: “Я был там, во время Холокоста, был вместе с Гретхен. Мы вместе выступали в цирке, спросите тех, кто там был… Голиаф, оп, оп, оп!”

Ладно, тут они перестали его бить, потому как видят – у него с головой не в порядке. Сказали мне: “Коли ты его мать, забери его отсюда”. Сирена замолчала, и все вернулись к своим делам, как будто и не было ничего, ни сирены, ни Холокоста. Только Гриша так и лежит на земле, за руку держится и хнычет: “Моя вина. Моя вина. Вся Катастрофа произошла из-за меня”.

Вы понимаете? В этом весь Гриша. Холокост произошел из-за него. А мне с этим жить.

Теперь в отношении Гришиного рассказа, будто бы он был тогда этой маленькой скотинкой, блохом или как там его, – это как раз очень правильная метафора. Гриша и вправду кровосос, он пьет кровь, мою кровь. У меня и крови-то почти не осталось. Когда родился, он сильно так сосал, сосал из меня молоко. Такой был голодный младенец. Но красивый, очень красивый. И не выглядел младенцем, выглядел взрослым: глаза большие, губы толстые и много волос. Это как раз сейчас, когда ему почти сорок, он стал выглядеть как младенец, с этой своей лысиной.