Эл выполз из-под брезентового навеса и зашагал к ивам — посвистать Тому. Мать тоже вышла и принялась разжигать костер из тонких веток.

— Па, — сказала она, — много я вам не дам. Ведь мы сегодня поздно ели.

Отец и дядя Джон сидели у палатки, глядя, как мать чистит картошку и нарезает ее ломтиками над сковородой с салом. Отец сказал:

— И что он выдумал, этот проповедник?

Руфь и Уинфилд подкрались поближе, чтобы послушать их разговор.

Дядя Джон проводил глубокие борозды в земле длинным ржавым гвоздем.

— Он понимает, что такое грех. Я спрашивал его об этом, он мне все объяснил; только не знаю, правильно ли так рассуждать. Он говорит: если человек думает, что содеял грех, значит это грех и есть. — Глаза у дядя Джона были усталые, грустные. — Я всегда от всех таился, — сказал он. — У меня такие грехи есть, о которых я никому не рассказывал.

Мать повернулась к нему:

— А рассказывать не надо, Джон. Поведай все богу. Не отягощай других своими грехами. Это нехорошо.

— Они мне покоя не дают, — сказал Джон.

— Все равно другим не рассказывай. Пойди к реке, залезь в воду с головой и выскажи все, что тебе хочется.

Отец медленно кивал головой, слушая мать.

— Ма правильно говорит. Тебе-то полегчает, когда другим расскажешь, а грех твой пойдет вширь.

Дядя Джон посмотрел на позолоченные солнцем горы, и золото их отразилось у него в зрачках.

— Я все стараюсь одолеть это, — сказал он, — и не могу. Душу они мне съедают.

Позади него Роза Сарона, пошатываясь, вышла из палатки.

— Где Конни? — раздраженно спросила она. — Я его целый век не видела. Куда он ушел?

— Он мне не попадался, — ответила мать. — Увижу, пошлю к тебе.

— Мне нездоровится, — сказала Роза Сарона, — а он оставляет меня одну.

Мать посмотрела на опухшее лицо дочери.