— Твои так твои.

— Да, но я не имел права их утаивать.

— Что-то я здесь никакого греха не вижу, — сказала мать. — Деньги твои.

Дядя Джон медленно заговорил:

— Тут не в том дело, что я их утаил. Важно, для чего утаил, — для того, чтобы напиться. Я знал — придет время, когда станет невмоготу, и тогда напьюсь. Думал, еще не пришло… а тут проповедник взял да и пошел в тюрьму, чтобы выручить Тома.

Отец снова закивал, потом нагнул голову набок, внимательно вслушиваясь в слова Джона. Руфь подобралась на локтях еще ближе — ползком, точно щенок; Уинфилд не отставал от нее. Роза Сарона выковыряла глубокий глазок из картофелины. Вечерние сумерки сгустились и стали еще синее.

Мать сухо сказала:

— Не понимаю, почему тебе надо напиваться, если проповедник выручил Тома.

— Не знаю. Тяжело мне очень, — грустно продолжал дядя Джон. — Он так просто на это пошел. Шагнул вперед и говорит: «Моих рук дело». И его взяли. А я пойду и напьюсь.

Отец сказал, покачивая головой:

— А зачем об этом говорить? Я бы на твоем месте пошел и напился, если уж так приспичило.

— Я мог бы искупить свой грех, а не воспользовался случаем, — все так же грустно продолжал дядя Джон. Мне бы ухватиться за него, а я упустил… Слушай! У тебя есть деньги. Дай мне два доллара.

Отец нехотя сунул руку в карман и вынул кожаный кошелек.

— Чтобы напиться, семи долларов многовато. Ты что, шампанскую воду будешь хлестать?

Дядя Джон протянул ему свои пять долларов.

— Я и на два напьюсь. Не хватает мне еще один грех на себя брать — транжирство. Что есть, то и истрачу. Я всегда так делал.

Отец взял засаленную бумажку и отдал дяде Джону два серебряных доллара.

— Бери, — сказал он. — Раз надо, значит, надо. Другому указывать никто не смеет.

Дядя Джон взял обе монеты.

— Не сердись… Ты ведь знаешь, мне это нужно.