Эйлин впала в ярость от этих слов. Снова принялась обзывать меня. Сказала, что я мерзость и грубиян и она всегда жалела, что вышла замуж ниже себя.

– Всегда? – спросил я. Это было очень больно.

– Всегда! – отрезала она. – Или ты считаешь, что я бы не предпочла жить как леди в приличном доме в Дублине, чем как крестьянка в этой дымной хижине?

– Это отличный фермерский дом. И мы не живем как крестьяне.

Она рассмеялась. Я ей этого никогда не простил. Мы как-то помирились после этой ссоры, но уже перестали быть теми мальчиком и девочкой, которые сбежали к алтарю в Дублине, и оба понимали это. Если я и был негодяем, как считала Эйлин, то, в свою очередь, мог бы обвинить ее в отчуждении, которое появилось между нами задолго до того, как мы окончательно расстались, но я не стану этого делать. Я хочу быть честным, а потому должен признать, что вина не на Эйлин, а на мне. Вина лежит на мне – я не мог простить ее предательство, то, что она считала, будто я ничем не лучше простого крестьянина, а еще я виноват потому, что знал: леди де Салис будет моей, если мне удастся провести с ней наедине больше пяти минут.

3

Может быть, Эйлин была права во время самой тяжелой нашей ссоры, когда она назвала меня мошенником, сукиным сыном, никчемным человечишкой, но я не могу поверить, что есть на земле человек, который не возжелал бы Сару де Салис с первого взгляда.

Она была очень, очень красива.

Красива необычной красотой. Не похожа ни на одну из тех, кого я видел прежде. Ее узкие глаза казались одновременно темными и светлыми, потому что имели золотисто-карий цвет, ее высокие скулы напоминали леди с китайской ширмы в ее спальне в Кашельмаре. К коже, мягкой и бледной, не прикасались ни ветер, ни дождь, ни солнце, а полные губы она держала закрытыми, словно опасаясь, что, разомкнув их, будет выглядеть слишком соблазнительной. И только когда она смеялась, можно было увидеть, какой у нее красивый рот, а когда я видел ее поначалу, смеялась она нечасто. Ее длинные волосы, когда она распускала их, падали до талии, а когда она раздевалась, и представить было невозможно, что она родила четверых детей, потому что ничуть не походила на обрюзгших, перезрелых женщин, в каких превращаются ирландки после двадцати пяти. Ее отличали узкая талия, чудесные бедра, имевшие красивую, без излишества, кривизну, идеальные груди и длинные, изящные, великолепные ноги.

Я всегда знал, что хочу ее, но никогда не думал, что мы подходим друг другу, пока она не продала свое обручальное кольцо, чтобы выкупить меня из тюрьмы. В конце концов – надеюсь, вы извините мой цинизм, – легко вожделеть к красивой женщине, но очень даже нелегко понять, что с ней делать, когда ты получил желаемое. И вот я предавался снам наяву о Саре, пока доил коров и молотил пшеницу, но моя фантазия не заходила дальше картинки, в которой я каким-то чудом оказываюсь с ней в кровати под балдахином и облегчаю душу созерцанием роскоши в виде изысканных льняных простыней и мягких белых подушек. Эти сны наяву казались мне такими невероятными, что я не пускал свое воображение дальше. Но я стал давать ему слабину, когда она выкупила меня из тюрьмы. Моя первая мысль была: что за женщина! А когда я вспомнил, как несколько месяцев назад сидел с ней в библиотеке в Кашельмаре и пил в проклятие Макгоуану, я удивленно воскликнул себе: какая любовница!