Софи оттолкнула мать, вскочила на ноги:

– Ты что, считаешь меня дурой?

– Ч-что ты такое говоришь?

– Она же еврейка!

Вианну испугал взгляд дочери. В нем не было ничего детского – никакой наивности, невинности, надежды. Даже горя не было. Только гнев.

Хорошая мать постаралась бы обратить этот гнев в горечь утраты, а затем в светлые воспоминания, которые никогда не угаснут, но сейчас у Вианны не осталось душевных сил, чтобы быть хорошей матерью. Она не в состоянии найти слова, которые не были бы лживы или бессмысленны.

Она рывком отодрала кружевную манжету с рукава.

– Видишь вон те красные ленточки на ветке у тебя над головой?

Ленточки давно выцвели, поблекли, но все еще заметны на фоне зеленой листвы и незрелых яблок. Софи кивнула.

– Я привязала их там, чтобы вспоминать папу. Ты можешь привязать вот это и будешь вспоминать ее всякий раз, как увидишь.

– Но папа же не умер! – вскрикнула Софи. – Или ты солгала…

– Нет, нет. Но мы же вспоминаем не только тех, кто ушел навсегда, но и тех, кого очень долго ждем, верно?

Софи взяла из рук матери кружевную ленточку и привязала ее к той же ветке.

Вианне до боли хотелось обнять дочь, но та молча стояла, не сводя глаз с клочка кружева, глаза ее блестели от слез.

– Так будет не всегда, – все, что сумела придумать Вианна.

– Я тебе не верю, – ответила Софи и устало добавила: – Я пойду прилягу.

В обычное время Вианна растерялась бы и встревожилась, но сейчас просто кивнула и встала. Стряхнув траву с юбки, направилась к сараю. Откатила «рено», подняла крышку люка:

– Раш? Это я.

– Слава богу, – донеслось из темноты.

Рашель, с Ари на руках, вскарабкалась по шаткой лесенке наверх: