Когда мы подошли к пикапу, я притворилась, что забыла в читальном зале свой мобильный, попросила Джорджа-Харрисона подождать и бегом бросилась обратно в пансионат.

Мэй сидела в прежнем кресле, впившись глазами в кресло, которое занимал утром месье Готье. Подойдя к ней, я решилась на отчаянный шаг.

– Не знаю, слышите ли вы меня, – заговорила я. – Если да, то теперь моя очередь дать вам совет. Не уносите вашу тайну в могилу: ему очень тяжело оттого, что он не знает, кто его отец, а мне тяжело видеть его мучения. Вы не понимаете, какие страдания ему причиняете? По-вашему, все эти недомолвки натворили недостаточно бед?

Мэй повернулась ко мне с хитрым видом:

– Благодарю тебя за твою любезность. Не хочется тебя расстраивать, моя милая, но пока еще я не в могиле. Думаешь, он станет счастливее, если узнает, что его отец умер из-за меня? Видишь ли, не всякую истину следует раскрывать, так что, если у тебя есть другой вопрос, спрашивай скорее, он тебя ждет, а я не хочу, чтобы ты заставляла моего сына ждать.

– Где письма моей матери? Вы их сохранили?

Она похлопала меня по руке: так приводят в чувство не в меру дерзкого ребенка.

– Письма писала одна я, твоя мамочка не желала мне отвечать. То есть один раз ответила: назначила мне встречу. Поддерживать переписку она не желала, предпочла перевернуть страницу. Но один раз все же уступила моей просьбе. Тебе было четырнадцать лет, родители повезли вас в Испанию…

Я отлично помнила те каникулы. Родители возили нас за границу всего три раза: в Стокгольм – там Мэгги не переставала ныть, что мерзнет, в Париж, где Мишель разорил их, требуя пирожных, и в Мадрид, где я, восхищенная красотой города, дала себе слово, что объеду весь мир, когда вырасту.

Мэй допила чай и продолжала:

– За полгода до того я написала ей, что заболела. У меня вырезали опухоль из груди, все могло кончиться куда хуже. Я подумала, что если со мной произойдет несчастье, то о моем сыне некому будет позаботиться. Никак иначе ее было не переубедить, вот я и понадеялась, что, увидев его… Если честно, это был, наверное, предлог, чтобы еще разок увидеть ее, а заодно и ее семью. Она согласилась, но поставила условие: говорить мы с ней не станем. В воскресенье вы пошли гулять в парк Ретиро. Твоя мать, отец, брат, сестра и ты сидели справа на ступеньках Хрустального дворца, перед большим фонтаном – чудо, а не семья! Мы с Джорджем-Харрисоном сели слева. Мне было больно, а не радостно, но я не жалела, что ради этих мгновений, украденных у прошлого, отправилась в такую даль. К тому же это путешествие – одно из самых чудесных детских воспоминаний моего сына. Мы с твоей мамой обменялись заговорщическими улыбками, полными смысла. Вы быстро ушли. Она оставила на ступеньке тетрадку – свой дневник, который начала вести еще в английском пансионе. В том дневнике было все: годы в Балтиморе, наше знакомство – мы тогда только поступили работать в газету, – обустройство в лофте, друзья, особенно Кит. Читая ее дневник, я опять проживала безумные дни, предшествовавшие созданию «Индепендент», наши бурные ночные посиделки в «Сейлорс», наши надежды и разочарования. Она описала даже тот бал и последующие события. Но в день своего отъезда она перестала делать записи в дневнике и больше не описывала свою жизнь.