– Привет, Александра.

– Привет, Марки.

И больше ничего. Думаю, нам обоим столько нужно было сказать друг другу, что мы даже не знали, с чего начать. Семь долгих лет мы разговаривали каждый день, без исключения. Сколько вечеров мы провели за разговорами! Сколько раз, когда я водил ее куда-нибудь ужинать, мы оставались в ресторане последними и все разговаривали, а служители уже подметали зал и готовились закрывать! Нам так долго друг друга не хватало; с чего же нам начать рассказывать, что с нами было? С молчания. С могучего, почти магического молчания. С того молчания, какое излечило все раны после смерти Скотта. В Коконат-Гроув я садился на террасе или под козырьком на крыльце и воображал себе Александру в ее гостиной в Беверли-Хиллз, с огромными окнами во всю стену и видом на Лос-Анджелес.

Однажды я все-таки нарушил молчание.

– Я хочу быть с тобой, – произнес я.

– Зачем?

– Мне страшно нравится твой пес.

Она расхохоталась:

– Дуралей.

Я знаю: произнося это слово, она улыбалась. Как улыбалась долгие годы всякий раз, когда я валял дурака.

– Как поживает Дюк? – спросил я.

– Прекрасно.

– Я по нему скучаю.

– Он по тебе тоже скучает.

– Может быть, когда-нибудь мы с ним повидаемся.

– Может быть, Марки.

Я сказал себе, что, пока она называет меня “Марки”, надежда есть. Потом я услышал всхлипы. Больше она не сказала ни слова. Я понял, что она плачет. Злился на себя за то, что доставляю ей столько горя, но отказаться от нее не мог.

Внезапно в трубке послышался какой-то шум, хлопнула дверь. Потом раздался мужской голос. Кевин. Она сразу нажала на отбой.

По-настоящему мы поговорили примерно неделю спустя, после того как я нашел у дяди Сола статью про Вуди из “Мэдисон Дейли Стар”, с его фотографией вместе с Гиллелем, дядей Солом и тетей Анитой.