– Ты что, пьяная?

– Нет, – говорит она, обмахиваясь программкой «Отверженных», которую кто-то забыл на заднем сиденье. Кондиционера в этом такси нет, и, хотя оба окна открыты, она продолжает обмахиваться. – Просто слегка… подшофе.

Мы оба смеемся, просто так – без всякой причины, она прижимается ко мне, а потом соображает, что делает что-то не так, и отстраняется.

– У тебя есть консьерж в доме, да? – с подозрением спрашивает она.

– Да. – Я улыбаюсь. Меня возбуждает, что она опасается некой мнимой опасности, но даже не подозревает, что ее ждет.

У меня дома. Она проходит в гостиную, одобрительно кивает и говорит:

– Очень мило, мистер Бэйтмен, очень мило.

Я запираю дверь на все замки, проверяю, что она заперта надежно, потом иду к бару и наливаю себе «J&B». Бетани проводит рукой по музыкальному автомату Wurlitzer. Я начинаю тихонько рычать себе под нос; у меня так дрожат руки, что я решаю не класть в стакан льда. Я захожу в гостиную и встаю за спиной Бетани, изучающей картину Дэвида Оники, – она висит у меня над камином. Она наклоняет голову набок, пристально глядя на картину, потом вдруг хихикает, оборачивается ко мне с озадаченным видом, снова смотрит на картину и смеется. Я не спрашиваю почему: меня это не волнует. Я выпиваю стакан одним глотком и иду к комоду из светлого дуба, где у меня лежит новенький пневматический молоток, прикупленный на прошлой неделе в хозяйственном рядом с моим офисом на Уолл-стрит. Я надеваю пару резиновых черных перчаток и проверяю, заряжен ли молоток гвоздями.

– Патрик? – говорит Бетани, продолжая хихикать.

– Да? – говорю и добавляю: – Милая.

– Кто вешал картину Оники?

– Тебе нравится? – спрашиваю.

– Картина хорошая, но… – Она умолкает на миг и продолжает: – Она висит вверх ногами.

– Что?

– Кто вешал Онику?

– Я. – Я все еще стою к ней спиной.

– Ты повесил Онику вверх ногами. – Она смеется.

– Да? – Я стою у комода, держу в руке пневматический молоток, привыкаю к его весу у меня в кулаке.