– …И я не помню, с кем ты разговаривал… это не важно. Важно то, что ты был убедительным и к тому же… очень мягким, и тогда, должно быть, я поняла, что…

Она откладывает ложечку, но я не смотрю на нее. Я слежу за такси, проезжающими по Бродвею, но и они не могут ничему помешать, поскольку Джин говорит:

– Многие люди, похоже, утратили… – Она замолкает, нерешительно продолжает: – …связь с жизнью, и я не хочу оказаться среди них.

После того как официант уносит ее блюдо, она добавляет:

– Я не хочу, чтобы жизнь меня… била.

Мне кажется, я киваю.

– Я узнала, что такое одиночество, и… мне кажется, я люблю тебя.

Последние слова она проговаривает быстро, через силу.

Почти с суеверием я поворачиваюсь к ней, делаю глоток «Эвиан», потом, не раздумывая, с улыбкой говорю:

– Я люблю другую.

Словно этот фильм убыстрился, она незамедлительно смеется, быстро отводит, опускает глаза в смущении:

– Ну тогда, извини… что ж.

– Но… – тихо добавляю я. – Тебе не надо… бояться.

Она вновь смотрит на меня, раздувшись от надежды.

– Кое-что можно сделать, – говорю я. Потом, не зная, зачем я это сказал, я иду на попятный и говорю: – А может, и нет. Я не знаю. Я потратил с тобой столько времени, так что нельзя сказать, что ты мне совсем безразлична.

Она задумчиво кивает.

– Не стоит путать приязнь… со страстью, – предостерегаю я ее. – Это может… навредить. Это может… доставить неприятности.

Она молчит, а я внезапно ощущаю ее печаль, вялую и спокойную, как дневной сон.

– Что ты имеешь в виду? – вспыхнув, коротко спрашивает она.