А между тем в клетке стало происходить нечто невообразимое. Красоткин действительно был, или, может, только выглядел вполне живым. Лицо его выражало страдание и нарастающую тревогу. Он то и дело поднимал голову и беспокойно оглядывал себя – свои руки и ноги, как бы чего-то ожидая, но следом словно какая-то сила заставляла его опять опустить голову назад. И вдруг – это страшно даже описывать! – с хрустом и мокрым всхлипом от его левой ноги оторвалась ступня и стала отдаляться, словно уползать в сторону. Как кто-то невидимый резким рывком оторвал ступню и теперь тащит ее от Красоткина. Только никакой крови при этом не было. Разорванная плоть ноги повисла вырванными клочками мышц и сухожилий, причем, какого-то бледно-серого и синюшного цвета, словно была вареной. Красоткин, издав мучительный вскрик, от которого у Алеши сжалось сердце, резко поднялся и попытался, было, потянуться к ступне, чтобы вернуть ее на место, но опять же невидимая сила резко швырнула его обратно. Было даже слышно, как он ударился затылком о дно клетки (оно было непонятно из чего), и этот звук снова поразил Алешу. Он был точно таким же, с каким Красоткин ударился головой о стену, когда падал, выпив отравленный бокал. Не прошло и пары секунд, как от тела Красоткина таким же образом оторвалась ладонь правой руки. Он тоже мучительно попытался отреагировать, даже некоим образом преуспел, дотянувшись до нее левой рукою, но как только он прикоснулся к оторванной ладони, вся левая рука с тем же ужасающим звуком (тот же звук, когда мы разрываем, скажем, вареную куриную ногу) оторвалась от Красоткина. Затем нога – сначала одна, следом другая… Вот уже и туловище стало по частям отделяться от вопящего Красоткина, и вскоре на его месте осталась только голова с шеей и остатками торса. Причем отделившиеся части его тела продолжали медленное равномерное движение по дну клетки, а достигнув ее стенок, так же медленно стали подниматься по ним вверх.

– Аллегория-с!.. – спокойно прокомментировал Смердяков замершему от ужаса Алеше. – Аллегория-с замышленного вами цареубийства… И, кстати, не только. Вы же утопили его в известковой яме. Не дали, так сказать, телу сохраниться до всеобщего воскресения. Растворили-с на все составные элементы. Это жестоко, весьма. Грех великий…

Но и это еще оказалась не вся «аллегория», точнее будет сказать, фантасмагория. Когда на месте Красоткина осталась только его подрагивающая и вопящая голова, к ней стало приближаться что-то, что Алеша не сразу рассмотрел, а когда увидел, застонал от нового затопившего его чувства. На этот раз чувства вины. А увидел он стеклянный бокал. Тот самый… когда они накоротке спорили с Красоткиным, предлагать ли Ракитину пить из абсолютно одинаковых бокалов или из разных. Это был как раз тот, другой – «разный» бокал, с небольшим утолщением посредине, в который и предлагал Алеша налить яд, чтобы было точно ясно, какой Ракитин возьмет бокал. Красоткин настаивал, чтобы бокалы были абсолютно одинаковые. Алеша сначала возражал и вдруг сдался… Он сейчас четко прочувствовал этот момент, тот самый момент, когда он сдался и перестал возражать Красоткину. Да он сдался и уступил. А уступил от мгновенно промелькнувшей в самой глубине души мысли. Тогда он не успел ее осознать, только почувствовал. И только сейчас эта мысль стала совершенно ясной и теперь затопила его смертельным чувством вины. Мысли, что, может, и неплохо, если бокалы перепутаются. И отсюда – режущий душу вывод, который не мог тогда осознаваться, но несомненно присутствовал уже тогда: может, и неплохо, если Красоткин умрет…