Служил ты немного, но четно

Для блага родимой земли…

И мы, твои братья по духу,

Тебя на кладбище снесли…

После этих слов ужасающая своим пением кошка вдруг обратила морду к Алеше со все тем же отвратительно лукавым оскалом. Только на этот раз Алеша в нем четко прочитал саркастическое послание. Мол, в песне на кладбище снесли, а на самом деле – спустили в известковую яму. Алеша, несмотря на бурю в душе, уже не мог отвести глаз от этой улыбающейся кошачье-человечьей морды, которая продолжила голосом Красоткина свое пение. В какой-то момент кошка (Алеша про себя вдруг назвал ее «кошатиной») сделала какой-то высокий выверт голосом и вновь лукаво взглянула на Алешу, и того пронзило новое подавляющее его чувство. (Другие чувства тоже сохранялись.) Это было позднее и уже бесполезное раскаяние – раскаяние от зависти. Да, сейчас это было несомненно – он завидовал Красоткину за все его творческие способности, которыми он сам не обладал. Он завидовал!..

А «кошатина» между тем заканчивала:

Как ты – мы, быть может, послужим

Лишь почвой для новых людей,

Лишь грозным пророчеством новых

Грядущих и доблестных дней…

Но знаем, как знал ты, родимый,

Что скоро из наших костей

Подымется мститель суровый,

И будет он нас посильней!..

Последние слова о «мстителе суровом» вновь пронзили Алешу. Кошка явно издевалась, перепевая строфу Красоткина, которая так неожиданно и ужасно исполнилась и исполнялась вот сейчас – прямо на глазах. Кстати, на полу остались, похоже, только красоткинские глаза, но Алеша уже не мог смотреть внутрь клетки – от обуревающих его чувств он плотно зажмурился и даже покрыл свое лицо рукой. А когда убрал руку и открыл глаза – оказалось, что он снова, как и раньше, поспешает за шагающим впереди Смердяковым, рядом с которым, как ни в чем ни бывало, бежала та же самая «кошатина». От обуревающих его чувств Алеша просто не мог не прорваться вопросом:

– Что.., что это мы видели?