Повторюсь, все эти Сайталовские либеральные «ядовитости» до конца были осмыслены уже большей частью потом, постфактум, но на это и был его расчет. Произвести все эти двусмысленности, посеять глумливую смуту в головах, посмеяться и поглумиться, держа дулю в кармане – разве не подло все это?.. Разве нет в этом какой-то лакейской извращенной гнусности? Как же вся эта ядовитая гнусность смогла так легко пустить среди нас корни и стать частью нашей жизни?.. Нет, ответов нет пока. Пока действительно нет ответов…

III

у мощей

Примонастырская площадь вся была запружена народом, который толпился у стены монастыря и вдоль гостиницы, жестоко утесняемый жандармами и полицией. Были и военные. Кстати, наши ряженые «преторианцы», даже не став переоблачаться, тоже стали в оцепление, обеспечивая за двойной стеной жандармов, еще одну линию охранения и обеспечивая государю и его свите прямой проход в монастырь. Народ теснили все больше, хотя оттуда все сильнее доносились приветственные крики и восклицания. Но какие-то надрывные и даже отчаянные. Простой люд понимал, что ему вход внутрь монастыря заказан, но, кажется, все был готов отдать, чтобы очутиться внутри. Отсюда это безнадежное отчаяние. Кое-где слышался даже сдерживаемые слезные всхлипы и даже плач. Когда государь уже входил в монастырские ворота, неожиданно и очень громко заголосил какой-то женский голос, государь даже непроизвольно взглянув в эту сторону. Впрочем, задерживаться не стал и вошел, перекрестившись, в монастырские ворота. А это голосила Карташова Ольга. Спроси, она и сама бы не сказала, что с ней стало. Но когда она увидела своего мучителя и своего любовника Курсулова рядом с императорствующей особой, что-то внутри нее всколыхнулось и поднялось. Что-то нестерпимо горячее, какое-то невыносимое чувство попранной справедливости.

– Батюшки-и-и-и!.. – только и смогла она выкрикнуть в начале плача, что немедленно сошел в истерические завывания. Впрочем к ней из оцепления, расталкивая людей, уже прорывался тот самый жандармский полковник, что устроил здесь вчерашнее побоище.

– Заткнись, шельму!.. – прохрипел он, коверкая татарским акцентом ругательство и приставив ей к лицу обросший рыжей шерстью кулак. Но это только добавило горечи в ее бежнадежно-надрывный вой. Бедная Карташова даже задергалась и стала переминаться с ноги на ногу, как обычно делают кликушествующие бабы. Кстати, одета она была вновь в открытое, вызывающе безвкусное, с какими-то голубыми кружавчиками платье. Платье, которое никак не могло оставить сомнений в роде ее деятельности. Может поэтому жандармский капитан, чтобы прекратить это леденящую душу завывание, просто и бесцеремонно схватил ее рукой за челюсть и пальцами грубо заставил ее закрыть рот. Народ вокруг в каком-то безмолвном страхе наблюдал эту сцену, даже на время отвлекшись от созерцания заходящего в монастырь царя.