– И Христа, бедолагу, тоже, значит, посадили за решетку, – острили тюремные сидельцы, и это было самая приличная из всех острот, переходящих порой в кощунства.

Но когда алыми закатными вечерами свет вечернего солнца заливал алтарь через эти решетчатые окна, то, поскольку других источников света не было, создавалась порой почти поэтическая картина. Солнце, озаряющее замирающим светом «арестованного Христа» и всех «иже с Ним здесь сущих», как бы прощалось со всеми обитателями тюремного замка, оставляя их в постепенно сгущающемся мраке тюремного каземата церкви.

Иван поднялся на хоры уже после начала субботней всенощной, соединенной с заупокойной службой. Здесь он был один и мог спокойно наблюдать за тем, что происходит внизу. Впрочем, спокойно – это сказано неправильно. В последнее время как раз спокойствия у Ивана-то и не было. Вообще, в последнее время он, можно сказать, «пристрастился» к этим тюремным службам, его словно тянуло сюда, но и полностью длинные службы он тоже выстоять до конца не мог. Наваливалась и наливалась какая-то непереносимая тяжесть. Но сейчас после своего сна и тюремного обеда, где он едва заставил себя съесть хоть что-то, к его смутным и смурным чувствам добавилась еще и болезненное лихорадочное любопытство, природу которого понять было сложно. Иван подошел к металлическому поручню, доходящему до пояса и опоясавшему хоры от одной стены до другой полукруглыми загибами, оперся одной рукой, а другую засунул под сюртук, где глухо и неровно билось сердце. Внизу открылась «любопытная» картина. Прямо к амвону, даже краями заходившими на него, стояли два гроба. Собственно не гробы, а довольно грубоватые деревянные ящики, сколоченные наспех тюремными же сидельцами. В одном покоился Кушаков, а в другом Калганов. Утром их тела должны были быть выданы родственникам, Иван успел об этом распорядиться, дав соответствующие распоряжения Матуеву. Поскольку пространства от клетки до амвона было мало, гробы головными сторонами частью стояли прямо на краю амвона. Лежащие в гробах представляли собой бросающийся в глаза контраст. Для Кушакова гроб был слишком велик, и он в своей серой разложенной просторно шинельке терялся в его внутреннем пространстве, как бы погрузившись на самое дно. Большое тело Калганова напротив не до конца помещалось в гробу, так что было заметно, что ноги его слегка приподняты в коленях, словно бы он собирался встать из столь неудобного лежбища. Его отмыли от крови и одели в просторный белый медицинский халат, в котором Калганов смотрелся как-то даже и органично. Иван с жадным любопытством всматривался в их лица, вдруг приобретшими выражение отрешенной успокоенности и умиленности, коим Иван поражался и даже ловил себя на ощущении «умиленной зависти». У Калганова порез на шее был заклеен полоской белого пластыря, и эта белая полоса все время лезла в глаза и что-то опять напоминала Ивану, портя ему «общее впечатление», поэтому он время от времени уводил свои глаза в стороны от лиц покойников.