Службу вел отец Паисий. Он похудел, даже как бы «усох» со времени, как мы с ним расстались в монастыре. Помогали вести службу – читали паремии, давали возгласы и подпевали трое монахов, притулившихся на левом клиросе. Причем рядом с ними Иван разглядел какого-то крупного по виду и одежде мужика, в крестьянском армяке и полуваленках, сверху которых были накручены дорожные лапти. Смотрелся он как-то по-дорожному и действительно в углу, похоже, был привален его походный мешок. Этот мужик тоже подсоблял по службе – подавал аналой, держал кадило, зажигал дьяконские свечи и когда он развернулся чуть вбок – Иван, наконец, узнал его. Это был Митя. Да – Дмитрий Федорович Карамазов. Ивану сверху бросилась в глаза большая плешь на его макушке. Его, несомненно, взял с собой на тюремную службу отец Паисий, и это неприятно подействовало на Ивана, так как его всегда предупреждали о присутствии «посторонних». Хотя он поначалу лихорадочно стал всматриваться в Митю, вскоре неясное предчувствие, что он должен что-то вспомнить, вновь заставило его отвести взгляд от Дмитрия Федоровича.

Иван мельком взглянул на ряды солдат слева от клетки: там выделялась стоящая всю службу на коленях фигура Прокопьича. Он время от времени медленно крестился, затем опускался головой до пола. А во время шестопсалмия, когда Митя потушил свечи на подсвечниках, и церковь погрузилась в почти полный мрак (горели только тусклые лампадки у трех ростовых икон), на фоне монотонного чтения монаха стали слышны его «содрогания». Это не были рыдания в обычном понимания, это действительно были содрогания, сопровождаемые какими-то утробными звуками, преобладающим из которых был звук «о-о-о!», словно он был до сих пор удивлен всем случившимся – непонятно каким образом произошедшим выстрелом из револьвера. Кстати, случай с Кушаковым Ивану достаточно просто было представить в виде «неосторожного обращения с оружием». Он успел об этом черкнуть и отцу Паисию в той же самой «кровавой» записке.

Но все-таки самое любопытное зрелище представляли для Ивана не солдаты, а молящиеся заключенные. Многих из них он знал лично, знал их преступления, дела с «послужными списками», и для него предметом все-таки довольно странного интереса было наблюдение за молениями всех этих «субчиков», как он их мысленно называл. Иногда он спрашивал себя, о чем может молиться этот сектант, убийца или фальшивомонетчик, пытался поставить себя на его место и представить, о чем бы он просил Бога. Порой он начинал подсчитывать число поклонов или крестных знамений, налагаемых на себя тем или иным арестантом и с удовлетворением отмечал повторяемость или наоборот изменения в их количестве или порядке. В этом было какое-то непонятное удовольствие для Ивана. Иногда он ловил себя на мысли, что выступает в роли самого «Господа Бога», который точно так же сверху смотрит на молящихся и обращает внимание на их поведение. Единственно, что было ему недоступно – это постижение их настоящих мыслей и прошений. Но Иван заменял это своими предположениями, а порой даже беседовал на эту тему с некоторыми из арестантов.