— Хорошо, что же из этого?

— Ты должен вести нас к славе…

— Вы хотите Византии?

— Да!

— Будь по–вашему…

Едва он вымолвил эти слова, как все кинулись целовать его, и стены княжеских покоев до утра тряслись от громких криков:

— На Византию, на Византию!

8. БОЖЬЯ КАРА

Неудавшееся ристалище еще долго вызывало волнения в Константинополе. Михаил должен был раздать из своих хранилищ большие запасы масла и хлеба, чтобы несколько успокоить волновавшуюся чернь. Голубые упрямились, они требовали, чтобы император исполнил свое обещание и возвратил им их вождя Анастаса, но как он мог это сделать, когда и Анастас, и Зоя скрылись неизвестно куда. Только Василий Македонянин, которого голубые знали как искреннего друга Анастаса, да быстрая казнь Никифора успокоили их, и они дали обещание выступить на первом же ристалище под предводительством нового вождя.

Изок и Ирина жили у Василия, который приобретал все большее влияние на порфирогенета, так как болезнь по–прежнему приковывала дядю императора Вардаса к ложу. Македонянин умело пользовался своим влиянием. Нередко его видели на форуме среди народной толпы. Он прислушивался к ее говору, старался узнать ее нужды и очень часто поражал народ разумными распоряжениями, соответствовавшими его желаниям.

Так шло время. Об Анастасе и Зое все почти уже забыли в Константинополе.

Однажды вечером, когда спал зной дня, Василий в платье простого византийца отправился на форум, желая узнать, чем занята чернь Константинополя.

Когда он пришел туда, то около колонны Константина сразу усмотрел толпу народа. Василий протиснулся через нее в первые ряды и увидел сидевшего у подножия колонны старика, с жаром рассказывавшего что–то своим слушателям.

Старик этот, по имени Сила, был ходячею летописью Византии. Он был так стар, что даже позабыл год своего рождения, но прекрасно помнил все, что касалось его родного города.

— Велик и славен город Константинополь, — говорил он, когда Македонянин пробрался к нему, — сам Господь, Единый Вершитель судеб, хранит его…

Старик вдруг замолчал.

Внимание слушателей было напряжено до последней степени. Все старались стать повыше, приподнимали головы и пристально смотрели на рассказчика.

А тот сидел, понурив голову, углубленный в себя, в свои мысли…

Вдруг он весь выпрямился и, как бы проснувшись от тяжелого сна, огляделся своими мутными, потерявшими всякий блеск глазами вокруг и заговорил.

Голос его сперва был глух и подавлен.