Чарли продолжал говорить. Ему становилось все труднее выдавливать из себя слова. И самым большим, завершающим ужасом всей этой истории было то, что теперь он убедился: не Господь, но Супостат вел его по этому пути, заставил разочароваться в великих надеждах, истощил его дух в бесплодном месте и наконец привел на порог – несомненно – вечного проклятия. Не какого-нибудь дурацкого ада. Не вечный огнь, но обиталище без надежды, где знают о существовании милости Божией, но не радуются ей. Место предельной оставленности.

Когда Чарли наконец выговорился до конца, я сделал ему укол морфина и вернулся к себе домой, думая о том, какого дурака свалял много лет назад.

Конечно, когда меня попросили выдать свидетельство о смерти отца Хоббса, я должен был потребовать на анализ его вставные челюсти – просто на всякий случай. Нашел бы я яд? Возможно, да, а возможно, нет. А если бы я его нашел и сообщил в полицию, что тогда? Наверно, в беду попал бы печатник Рассел как единственный имеющий доступ к яду. И Чарли, возможно, сознался бы, чтобы не подводить невиновного. Стало бы кому-нибудь лучше от такого исхода? Как встретили бы в суде объяснение Чарли – то, которое я услышал от него на смертном одре? Вероятно, ему нанесли бы величайшее оскорбление – отправили в приют для душевнобольных. Человека, чьи гипнагогические видения привели к трагедии. Нет, мое вмешательство не принесло бы никакой пользы.

22

22

Если бы события в жизни развивались по законам литературы, Чарли умер бы, едва исповедавшись мне; однако у жизни свое представление о драме. Чарли прожил еще почти пять недель. Он пережил Эмили Рейвен-Харт. Ни один из них не знал, что другой умирает в том же доме, за обоими ходили Чипс и Кристофферсон, и оба были окутаны покровом тайны и печали, как всегда, когда Судьба позволяет человеку умереть в собственной постели. Эмили ушла первой; было видно, что она все слабее цепляется за жизнь, а говорила она теперь, если вообще говорила, как озлобившийся стоик. Но в основном она молчала и почти не снимала кислородную маску. Она явно испытывала сильные боли, поскольку метастазы уже проникли в кости и легкие; за несколько дней до смерти она погрузилась в полное молчание и неподвижность. Это была предсмертная кома, но ни я, ни Дюмулен не заостряли на ней внимание: Чипс отлично знала, что происходит, но не хотела об этом говорить. Я снова, уже в который раз, подумал, что настоящий героизм перед лицом смерти проявляет не умирающий, а те, кто рядом с ним.

Похороны прошли очень тихо. Я знаю, что многие старые друзья, гости давних салонов, пришли бы, но Чипс хотела видеть только самых близких. Прислали удивительно много цветов, в том числе огромный венок от Ассоциации Молочных Фермеров, которая своих не забывала, и венок поменьше от Канадского Клуба. И еще несколько – от банков, университетов и прочих учреждений, чьих великих деятелей Эмили увековечила в бронзе. «Голос» напечатал небольшой некролог, озаглавленный «Скульптор по маслу скончалась в возрасте пятидесяти семи лет». Факты в нем были более-менее верны, но окраску им придали совершенно ни с чем не сообразную. За гробом шли Чипс, Кристофферсон, Макуэри и я, а отпевал один из младших священников Святого Айдана: каноник хотел сам провести эту службу, но в последний момент его вызвали на епархиальное собрание, которое он ну совсем никак не мог пропустить. Похороны вышли на редкость мрачными, а уж я в силу своей профессии бывал на многих.