– Возможно. Но я хотел бы избавиться от угрызений совести и быть счастливым.
– Похоже, у вас их и не было, когда вы ее убили.
– Я же сказал вам, что я не нарочно; когда я пришел в себя, она была уже мертва. Кроме того, вы не в силах меня понять: мне страшно, очень страшно. Очень страшно, отец мой.
– Но ведь сделанного не воротишь?
– Я не хочу, чтобы все об этом узнали. Я не хочу, чтобы меня поймали… Я до сих пор держал это в секрете.
– Я мог бы на вас донести.
– Вам запрещено нарушать тайну исповеди.
Дону Рафелю хотелось объяснить этому туповатому монаху, что правосудие всегда кичится тем, что действует во имя Господне; но забывает о нем, когда наступает время принимать решения, которые, может быть, и не зависят исключительно от того, не страдает ли судья-магистрат расстройством желудка, но основаны на бездушном Кодексе и вопиющем несоответствии между виной и проступком. А что проще сказать: «Бог вас простил, живите дальше»? Но куда там: общество назначило судей, магистратов, председателей Верховного суда, адвокатов, судебных поверенных… тех, кто решает, что можно, а что нельзя. Дону Рафелю хотелось все это ему объяснить, но он промолчал. Причудливая вышла исповедь, она могла длиться часами, перемежаясь долгими периодами молчания. Этот, последний, длился долго. Усевшаяся на скамейку тень кашлянула, и дон Рафель снова заговорил:
– Теперь я хочу только, чтобы меня не схватили, не показывали на меня пальцем… и чтобы она меня простила…
– Вы можете избежать суда людского… Но прощения этой женщины вы так и не получите, не искупив свою вину.
Искупить вину? Дон Рафель был профессионалом в этом вопросе и знал, что для правосудия наличие греха реально только тогда, когда кому-либо известно о его существовании. Или, другими словами, грех существует, если он выведен на свет. Для правосудия безупречно совершенное преступление – не грех. И только угрызения совести могут довести человека до того, чтобы он предстал перед правосудием в поисках наказания.
– Если меня отправят на виселицу, – вдруг раздраженно воскликнул он, – мы что, воскресим Эльвиру?! Если я стану посмешищем перед людьми, что это за искупление?!
Они снова замолчали. Стало так тихо, что слышно было, как стучит дождь по монастырской крыше. Дон Рафель снова заговорил:
– Наложите на меня суровую епитимью, отец мой, но только такую, чтобы она не ставила под угрозу мою жизнь и честь.
– Мне нужно было бы посоветоваться… Я же не… В подобных случаях…
– Я тороплюсь, отец мой. Очень тороплюсь. Наложите на меня епитимью.
– Ну что ж… – Монах собрался с духом. – В качестве епитимьи, сын мой, вы отдадите себя в руки правосудия, чтобы должным образом расплатиться за свое прегрешение в этом мире.