– Я – судья, отец мой.

Наступило молчание. Похоже, эта последняя фраза окончательно добила несчастного исповедника. Скорее всего, ему безумно хотелось пуститься наутек и где-нибудь скрыться: «Спасите, люди добрые, за что меня, бедного, смиренного францисканского монаха, впутали в такую неприятную историю». Дон Рафель, стоя на коленях и вглядываясь во тьму, понемногу привыкал к мысли – хоть никогда прежде он и не мог бы такого себе даже представить, – что его моральное растление привело к тому, что он в конце концов оказался с другой стороны барьера. Скорее всего, будь у него немного времени, он, возможно, и начал бы понимать всех тех людей, которых осудил и приговорил на протяжении своей блестящей и плодотворной профессиональной карьеры.

– Быть осужденным людьми не представляет для меня ни малейшего интереса.

– Почему же вы решили исповедаться?

– Потому что хочу почувствовать, что Эльвира, бедняжечка, простила меня.

– По логике вещей, когда грех прощен, следует искупить вину. Вы должны понести наказание за совершенное вами преступление.

На дона Рафеля накатила волна бешенства. Этот человек его не понял, был не способен его понять. Единственное, чего он хотел, когда сделал над собой усилие, чтобы снизойти до этой унизительной исповеди, – это расплатиться за долг, оставшийся у него перед Эльвирой, бедняжечкой. И общество тут было вовсе ни при чем, ведь общество даже не заметило отсутствия этой женщины.

– Я каюсь в том, что убил женщину, давайте с этим покончим. Отпустите мне грехи, и дело с концом.

Снова молчание. Чувствовалось, что это предложение было исповеднику не по душе.

– Кто вы по профессии?

– Я? Да я же вам сказал, что судья.

– Но… вы и работаете судьей?

– Ну да. Сужу людей. Выношу приговоры.

По-видимому, несчастному монаху было не под силу как следует переварить услышанное. Они несколько минут просидели молча. Дону Рафелю показалось, что запах чеснока, который в начале разговора был ему так неприятен, уже совсем выветрился. Негромкий бой колокола о чем-то оповещал немногочисленных обитателей монастыря. Монах вздохнул, и в исповедальне снова завоняло чесноком.

– Вы циник.

– Нет. Не думаю. У меня нет другого выхода, отец мой. И мне сейчас очень плохо. Я уже вам говорил, что есть люди, желающие моей погибели.

Послышались шаги и эхо открывшейся и закрывшейся двери под куполом собора. Дон Рафель, инстинктивно приготовившись защищаться, обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело. Неясная тень неуклюже встала на колени возле скамейки.

– В вас еще теплится искра нравственности, раз вы решили исповедаться.