Он не мог надышаться этим воздухом. Запах влажной земли всегда пробуждал в нем счастливые воспоминания. Судья закрыл глаза, чтобы сильнее почувствовать любимый аромат. Но тут он услышал, что рядом с ним что-то шуршит, и ему пришлось поспешно их открыть. Это оказался сгорбленный монах в капюшоне, он вежливо спросил, как ему удалось проникнуть во дворик. Дон Рафель отвечал, что ворота были открыты, и объяснил, что ему нужно. Францисканец, скупой на слова, указал незнакомцу на дверь на другом конце дворика. Его честь с достаточным почтением поклонился и неспешно направился к ней. Однако замялся, когда монах исчез в противоположном направлении. Он с жадностью глядел на этот сад: ах, что за сад, ни тебе тайных могил, ни кошмаров. Тут до него донеслось, приглушенное на расстоянии, монотонное, чистое, стройное и нежное пение монастырских монашек ордена Святой Клары. Дон Рафель не знал, что им пришлось отвлечься от целого ряда будничных забот, чтобы всем вместе славить Бога молитвами Третьего часа. Ему подумалось, что даже если эти женщины и не были счастливы, какое уж тут счастье, когда живешь взаперти в четырех стенах, то и горя они не знали. Не знают же горя кошки. И ему захотелось плакать. Он вынул кружевной платочек и отер пот со лба. Невзирая на холод, он все же вспотел; или, может быть, это был дождь. Он снова вдохнул полной грудью, в последний раз окинул взглядом дворик и переступил порог, как человек, готовый погрузиться во тьму. И действительно, в часовенке было сумрачно. Он поморгал, чтобы привыкнуть к темноте, и в знак уважения снял треуголку. Дрожавшее в глубине пламя масляной лампы служило пропитанием совам[246] и напоминало посетителю о присутствии тайны. Дон Рафель понемногу разглядел смутные очертания скамейки и двух исповедален. В углу возле алтаря открылась дверь, и гулкое эхо разнеслось по часовне. Молчаливая тень направилась к одной из исповедален, и у дона Рафеля бешено забилось сердце, потому что он не знал, был ли какой-либо смысл во всем том, что он делает в эти последние дни. Под покровом темноты он подошел поближе к исповедальне. Поставил сундучок на пол, рядом с собой.

– Вот уже два года я не исповедовался, отец мой, – только и произнес он. Вслед за этими словами наступило молчание, всегда предшествующее признанию собственной вины. – Я убил женщину, и теперь меня не желают оставить в покое.

После этих слов снова воцарилась тишина. У монаха, в деревянной кабинке, голова пошла кругом, и он прислонился к стене. Прошло, наверное, около минуты.