Меня очень мучит мысль, что мое письмо вас огорчило. Но поймите и вы меня. Гогус запрещает мне высылать деньги, да у меня и нет тех возможностей. Это вы понимаете оба. Григорий Михайлович, как мне сообщил Гогус, должен по своей возможности помогать своей бывшей жене.

Неужели, раз вам трудно, вам не может время от времени помочь человек, искренно расположенный к вам и даже к вашим детям. Еще раз пишу, тут гордость ни при чем: при такой потере зрения, как у Гогуса, при болезнях Татьяны Спиридоновны, при двух детях — разве есть силы, возможность обеспечить прожиточный минимум. Вам себя винить не в чем. А если так, то некоторая помощь вас не должна смущать. Гогус, я, наконец, прошу тебя подумать и обо мне. Ведь это же и мне облегчение. Понятно. Ну, обнимаю тебя, целую руку, обе руки милой Татьяны Спиридоновны, целую ребят.

Ваш Н. Анциф

P. S. Я разумен: все время под наблюдением врача.

31 декабря 1953 г. Москва

С Новым годом, дорогой мой Гогус! Я теперь на старости лет прибавлял «Дай Бог, чтобы он был не хуже прошлого», но тебе этого не скажу, а скажу: «Дай Бог, чтобы он был лучше прошлого». Что же касается нас, то скажу, что в нашей жизни он был много лучшего 1952 года, и за это уходящему спасибо. Софья Александровна поехала встречать Мишеньку, и мы надеемся встретить Новый год втроем за бутылкой Цимлянского, о котором Пушкин писал в «Онегине»:

Цимлянское несут уже

За ним строй рюмок узких длинных[958].

Последнее твое письмо было письмо-дневник с просветлением в конце (о болезни твоей любимой Тани).

В Киев я съездил очень удачно, но было мало времени, я очень мотался из учреждения в учреждение. Хорошо встретился с моим больным учителем Селихановичем, у него 2^ой инфаркт, и он лежит уже 10 месяцев и, видимо, окончательно выбыл из строя. Устроил со своей женой-старушкой мне именинный обед. Беседовали очень задушевно, и он остался доволен моим посещением, сказал, что я для него «целый концерт». Сестра Маруся — полна заботы и ласки, необыкновенного радушия. Я уже последний человек, с которым она может беседовать о своей жизни, обо всем, уже давным-давно отошедшем в прошлое.

Киев был чудесен в уборе инея. Андреевский собор парил, как в облаках, над Днепром, окутанный туманом[959].

Я многое получил для Музея, в том числе рукопись поэта П. Тычина, еще неопубликованную, посвященную Переяславской раде[960].

У него я встретил редактора «Огонька»[961], который дал весьма мрачную характеристику школы. Я рассказал, как ты (не назвав, конечно) извинился в письме, что дал критическую оценку школы своих сыновей, всячески подчеркивая, что ты пишешь только об одной школе. Этим вызвал общий смех. К слову сказать, Тычина — бывший Министр Народного просвещения. Итак, о школе. Я всегда защищал в письмах твоих мальчиков, но после последних писем не могу защищать. Они очень огорчают и тревожат меня, особенно Павлуша. Ведь он же уже большой мальчик. Он писал мне, что понимает свою ответственность перед семьей, будет хорошо учиться. Этого мало, он должен не только хорошо учиться, но уже быть помощником в доме, товарищем в борьбе с трудностями жизни. Вспоминаю, как 3 года тому назад я привез Мишу (ему было 8 лет) в Л-д. И он застал мать больной и сейчас же взял деньги и пошел добывать лекарства и еду. Я пошел за ним, чтобы наблюдать, и был поражен серьезным, сосредоточенным выражением его милого лица и расторопностью его действий. Пишу тебе об этом, а не им. Рассуди сам, стоит ли прочесть эту выдержку из письма или нет. Сердечный привет Татьяне Спиридоновне.