Привет твоим мальчикам.

P. S. Я имел неосторожность прочесть это письмо Софье Александровне. И она очень просит тебя прислать его обратно. Я перепишу его и верну. А задерживать посылку тебе не хочу, т. к. ты ждешь мое письмо. Удача этой поездки внушила нам смелость, и мы будущей осенью будем стараться поехать в октябре в Армению. Тогда на возвратном пути я опять надеюсь заглянуть к вам. Вот какой я все еще мечтатель!

Путешествие на двоих обошлось в 2700 рублей.

31 июля 1955 г. Москва

Дорогие мои друзья!

Прочел ваши письма и долго сидел в задумчивости. Так тронул меня ваш отклик на мои воспоминания, на мое «Былое и думы». Пошлю вам главу о профессорах, в том числе об Иване Михайловиче. Но 3^го экземпляра других недостающих глав найти не мог. 1^ые два уже переплетены. Сережа Лозинский обещал их перепечатать[1061] (т. е. весь 2^ой том по экземпляру покойной Татьяны Борисовны). Тогда пришлю все остальное. Но о печатанье еще ничего сказать не могу. Нужно поговорить с Фединым[1062] и Паустовским. Герцен писал по поводу «Былого и дум»: «Пришло время с ней (книгой) расстаться». Я этого еще не чувствую. Может быть, это время придет!

Так вот, под впечатлением Ваших писем я думал, что вы мне нужнее, чем я вам. Помните, в «Фаусте»: «Песнь моя прозвучит неведомой толпе. Ее сочувствие сжимает мне сердце тоской, и если кто еще может порадоваться моей песне — по миру блуждает рассеянный»[1063]. А вот вы радуетесь моей «песне» — близкие и далекие (отчего вы не в Москве.) И это мне большая поддержка. Не думайте, что у меня мало откликов, и хороших, от тех, кому я читал; но только ты, Гогушка, представляешь всю мою жизнь, ты любил тех, кто умел жить со мной в одном мире и кто покинул и «мой мир», и мир всех живущих, но остался жить в моей душе. Спасибо вам.

С интересом я читал о вашем друге[1064], Гогус мне подробно писал о ней. Жаль, что не был в те дни в Харькове. Мечту побывать у вас через год я лелею.

Ты, Гогус, пишешь о растущем скептицизме мальчиков. Умеешь ли ты отличить тот скептицизм, который является болезнью переходного возраста, который называют негативным, от более глубокого и прочного скептицизма. К сожалению, этот второй скептицизм часто теперь встречается у молодежи и не переходного возраста.

Мы ждем приезд Мишеньки. Какой-то он теперь — ведь детство кончается, а мне грустно. Боюсь, что та редкая близость, которая соединяла нас, пойдет на убыль. Завтра Софья Александровна собирается в Дарьино. Я отработал (накопил) себе выходные дни. И хочу прожить у ней, м. б., с внуком четыре дня (выходной, 2 отработанных и один научный). Отдыхать полностью не придется. Мне вернули для доделки работу о Наталье Александровне (жене Герцена), в которую я так много вложил своего. Постараюсь после правки (ее будут еще раз перепечатывать) прислать вам. Основное пока (после 2^ой редакции) осталось. Но все же! Я писал, как Герцен работал над образом своей Natalie. Прежде чем описать ее реальными чертами, он, не называя ее, — дважды писал о ней как о видении (как и Данте). Это вычеркнуто. Но все же редакторы мне сказали много дельного. Хорошо, когда редактор умнее автора! Расхожусь я с ними курьезно. Они считают, что Наталья Александровна до конца осталась религиозной, а у меня, к сожалению, нет данных. Мое несогласие они объясняют как мою научную честность, как желание возвеличить Наталью Александровну тем, что «освободилась» от религии. Sapienti sat.