Весной мы вернулись на Университетский проспект; Боже, что это была за мучительная весна…

Итак, деньги: в месяц набегало 250 рублей, это больше, чем я получал в школе (сто бутылок «Кубанской» без стоимости посуды).

Литр 666 граммов в день – этого даже я выпить не мог.

По времени мое бытие укладывалось так: у меня было 20 часов в выпускных классах, я заканчивал в 13.30. Домашние уроки начинались в 17 и 18 часов, а два попадали на субботу и воскресенье (некая Нина Яковлевна, которой я никогда не знал и в глаза не видел, снабжала меня учениками в избытке, и это был далеко не единственный источник отроков и дев, жаждущих знаний).

Так что я все успевал, да еще и не забывал побродить по Москве.

Но пьянка стала мне не по силам.

Одно дело – добраться от Ломоносовского проспекта до наборного цеха на площади Пушкина; держась за стальной бортик талера перестоять обход начальства, а там уже лечиться доступными методами.

Начальство смотрело на это сквозь пальцы.

Самое разумное было пойти в раздевалку ротации, принять контрастный жесткий душ (почти Шарко), выпить в буфете бутылку-другую «Будвара» под килечку и подремать в укромном уголке или прямо на рабочем месте, уподобляясь Александру Михайловичу Булычеву, всю жизнь проведшему на роковом распутье между водкой и лошадками.

Выйдя на пенсию, он окончательно утвердился в лошадках и в рабочее время отсыпался за все свои предыдущие запои, что ему, бедолаге, так и не удалось – запоев было много, а остаток жизни – слишком куцым.

Я несколько раз ходил со стариком и его сыном, тяжелым алкоголиком, на ипподром. Не лошадки или молодой забулдыга Миша Булычев, а брат Александра Михайловича влек меня туда.

Петр Михайлович был лакомый кусок – заслуженный палач в отставке, он расстреливал людей и на Бутовском полигоне, и в подвалах Лубянки и Бутырки, словом, где скажут, там и стрелял: в лоб, в затылок, приходилось – и в сердце.

Он был тертый чекистский калач и развязал язык, только выпив в один присест три бутылки 56-градусной.

«Работали на износ, себя не щадили, а сволочи этой самой стало только больше», – твердо заключил он свой занимательный рассказ и доверительно добавил интимную подробность:

– Лично я предпочитал «наган».

Однако, эко, куда меня занесло.

Совсем другое дело – школа.

Учитель истории в школе – самая страдательная фигура.