Мне был предоставлен для вечерних занятий кабинет медсестры, где, помимо прочего, находились шкафы, набитые водкой, приносимой пациентами – весьма наивная провокация, и было разрешено самому избрать поприще трудотерапии.
Трудотерапия в нашем отделении – яркий пример идиотизма советской психиатрии.
Мы собирали коробочки для пломбира за 48 копеек.
Чем могло увлечь и излечить матерых пьяниц нехитрое и монотонное занятие, понять решительно невозможно.
Возглавлял это загадочное направление медицины отставной подполковник конвойных войск («И горжусь этим», – любил говаривать он), классический «хрипун, удавленник, фагот».
Меня он возненавидел с первого взгляда.
Неожиданно для него, для себя и для всех окружающих, я выбрал поприще дворника.
Я вставал в шестом часу утра и шел разметаться. Пустынный двор, тишину которого изредка разрывали отчаянные вопли из корпуса малолеток и, издалека – крики электрички:
Когда кричит ночная электричка, Я не могу волнения сдержать. И я кричу: замолкни, истеричка! И умоляю дальше продолжать.Больницу окружал мощный забор, где я тотчас обнаружил дыру в укромном месте – вот она, постылая свобода! – но мне она была без надобности.
Надмирно высились созвездья В холодной яме января.«Звездное небо над головой!» – поражался один мыслитель, которого некий поэт намеривался упечь на Соловки.
Это, признаюсь, мой любимый мыслитель.
Ничто мне так не напоминает о смерти, как звездное небо над головой и ничто так не примиряет с неизбежностью конца. Все суетно и тленно, и даже это завораживающее зрелище не вечно: какие трагедии происходят в бесстрастном безмолвии, какие там сталкиваются, возникают и гибнут миры! Быть может, там, в непостижимой дали, уже случились события, которые обрекли нашу хрупкую жизнь, нашу сиюминутную цивилизацию на исчезновение.
Гомер, Данте и Пушкин, каждый из которых сам по себе – космос, бесследно канут в холоде и огне вечности… И никто никогда не узнает о нас, и никто никогда не вспомнит.