– Дело вот в чем, – сказал Пилат. – Сегодня утром ко мне на суд привели некоего Иисуса Галилеянина, Который почему-то по вашим законам повинен смерти.

– И что неясно прокуратору? – спросил Каиафа.

– Прокуратору неясно, почему вы сами не казнили Его, если Он, по-вашему, достоин смерти? Ведь вы Его обвиняете в религиозном проступке.

– Куда там «проступок»! – слегка махнул, сверкнув перстнями, белой пухлой рукой Каиафа и подобострастно улыбнулся Пилату, от чего прокуратора немного покоробило. – Что ты, прокуратор! Богохульство – это смерть, тут и разговоров не ведется. Но в праздник нам запрещено, – запрещает нам великий милостивый Закон, – кого-нибудь, даже достойного смерти, присудить к казни.

– Почему же тогда вы Его не отпустили, как и требует ваш Закон, а отдали Его римским властям, неумело и нелепо обвинив Его в заговоре против кесаря?

– Но Его обязательно надо было казнить. Он – угроза для всего нашего народа. А моя обязанность, как первосвященника, охранять и защищать свой народ и его веру.

– Если вы так хотели Его убить, – удивлялся Пилат далее. Он подчеркнул интонацией слово «убить», – то подождали бы, когда закончится праздник, и судили бы Его тогда.

Каиафа изобразил на своем измятом желтом лице изумление и тихо, но внушительно сказал:

– Я вижу, что прокуратор во многом ошибается в этом деле. Во-первых, если прокуратор читал протокол заседания синедриона, то он знает, что синедрион не осудил Его, а лишь отметил, что Он достоин смерти, и отпустил Его. Во-вторых, мы никак не могли ожидать окончания праздника для суда над Ним, так как были весьма серьезные опасения, что бунт, который нежелателен и римским властям, может произойти именно в этот праздник. Ведь Он не уважал наш Закон и его перед всеми нарушал, чему есть множество свидетелей. А в-третьих, ведь Его арестовали именно римские власти по доносу какого-то близкого Ему человека, кажется, Его же ученика. Так что никто из нас, членов синедриона, Его «нелепо и неумело» не обвинял в заговоре. И этот Галилеянин числится за римскими властями. И тебе уж, Пилат, решать, достоин Он смерти или нет. Причем здесь синедрион и что мы не верно сделали?

Пилат прищурил глаза, ему стало душно. Он хотел оттянуть немного ворот от шеи и понял, что пряжка плаща мешает ему это сделать. «Ловко», – подумал он и сказал, сдерживая себя:

– Нет, синедрион все сделал верно. Но, как первосвященник иудейский, ты, Каиафа, должен знать, почему твой народ потребовал от меня казни Ему и почему из двух осужденных твой народ потребовал отдать ему Варавву, тогда как тот является убийцей и мятежником?