Свой единственный оставшийся в расписании урок Жюль вел, скорее, по привычке, как застилал постель по утрам. Свободный человек не обязан застилать за собой постель, многие этого и не делают. А Жюль делал это всегда и всегда очень тщательно. Помимо ежедневных привычных занятий и покупки дорогих подарков Катрин и Давиду – они решили, что он ограбил банк, и это интригующе соответствовало его настойчивым планам насчет Швейцарии или Америки, – он проводил время в Париже или Сен-Жермен-ан-Ле, в лесу и садах, часами просиживая на лавочке под весенним солнцем – расслабленно, неподвижно, прислушиваясь к ветру.

Хотя он часто гулял в парках, на возвышенностях с интересным обзором и в других красивых местах, он находил красоту даже в многоквартирных высотках и индустриальных районах – весеннее солнце расцвечивало стены или клочки зелени, цеплявшиеся за пустоту, или проглядывало сквозь трещины в крошащемся бетоне. Его восхищали форма, тепло и дуновение ветра, оттенки цветов, переменчивый свет. Порой он гулял весь день, делал привал в ресторане и, даже не взглянув на цену, заказывал именно то, чего ему хотелось. Ему было все равно, что во время прогулок по какому-нибудь опасному району, а он частенько туда забредал, на него могут напасть и даже убить, хотя он считал, что лучше оставаться в живых до второго августа, когда «Эйкорн» очистит свои серверы. Спал он, когда ему хотелось, ел когда заблагорассудится и занимался тем, о чем всегда мечтал, с тех самых времен, когда только начал учиться музыке, но за что не отваживался взяться до сих пор, – Жюль сочинял симфонию.

Это пришло естественно и продвигалось медленно только из-за обилия составляющих крупной формы. Музыка снилась ему, звуча с безукоризненной точностью, превосходящей всю музыку на свете, он просыпался, размечал партии всех инструментов, а позднее – днем или вечером записывал их нота за нотой. Ему и раньше постоянно снилась музыка, но он никогда ее не записывал. Не только из-за того, что, как ему казалось, у него вечно не хватало времени, просто музыка эта казалась ему слишком близкой к Бетховену – не Моцарту или Баху, а именно Бетховену, – и он считал, что никому не интересна бетховенская фантазия Жюля Лакура величиной с симфонию. А теперь стало все равно, интересна она кому-нибудь или нет. Жюль записывал ее, потому что она просилась на бумагу, и он подсчитал, что если сумеет не сбавить темп, то закончит к концу июля. Он беседовал, порой часами, со своими родителями, которых почти не знал, беседовал с Люком, воображая его взрослым юношей, с Катрин и с Жаклин. Он мерил шагами огромную комнату, жестикулируя и громко разговаривая вслух, особенно с фотографией Жаклин, но не так, будто она была здесь, а словно хотел докричаться до кого-то по ту сторону ледниковой расщелины или небольшой реки. Он разговаривал с Катрин так, как никогда не мог поговорить с ней, когда они оказывались вместе. Он рассказывал родителям, как сложилась его жизнь, заверял их, что всегда помнил о них и всегда будет помнить. И еще он разговаривал с Элоди, прося прощения за то, что позволил ей пойти у него на поводу, или за то, что сам пошел у нее на поводу, – тут он не был до конца уверен.