– Я купил страховой полис, что покрывает потерю трудоспособности, и теперь они говорят мне, что я нетрудоспособен. Это не так, но, если я стану выполнять хоть какую-нибудь работу, они ликвидируют полис. Этого нельзя допустить, страховка очень нужна тем, кто останется после меня. Поэтому я не могу сочинять или преподавать, даже в частном порядке, даже бесплатно. Бюрократия, публичная или частная, одинаково глупа и чудовищна.

– Если вы не можете преподавать, то зачем же я пришла? – спросила она.

Думала она в это время о том, что, хотя прежде она сама с ним флиртовала, теперь уже он, выражаясь языком его ровесников – в отличие от многих своих ровесников она знала это выражение и понимала его контекст, – теперь он был «слишком прямолинеен». Ей и хотелось, чтобы он стал еще прямолинейнее и овладел ею, и вовсе не хотелось прямолинейности, именно так она себя чувствовала. Когда они думали об одном и том же, поддаваясь страстному влечению и риску, становилось горячо, как от индукции: они действительно чувствовали этот взаимный жар. Когда же они оба думали об одном и том же, склоняясь к осторожности и сожалению, оба чувствовали утробный, физический холод. А когда, как это часто происходит, если все меняется с феерической быстротой, один горит, а другой стынет, получается турбулентность, с которой им не совладать. И все же один поцелуй, одно объятие все прояснили бы.

– Мне не разрешают работать, это правда. Хотя ничто не запретит вам испытать мою виолончель с намерением купить ее, – сказал он. – Это не работа, это продажа личного имущества.

– А вы можете мне посоветовать, как лучше играть на этом имуществе.

– Совершенно верно. Чем старше инструмент, тем больше у него причуд.

– Только, знаете, – сказала Элоди, теряя почву под ногами, что было ей совсем не свойственно, – я не могу ее себе позволить.

– Да? Но я же еще не назначил цену. Откуда вы знаете? Вы даже не поторговались еще. И большинство таких инструментов, как этот, вообще передаются по наследству, без всякой цены.

– У вас есть семья.

– Дочь моя не играет, а виолончель должна звучать. Она для этого и существует.

– А сколько бы она стоила, если бы вы ее действительно продавали?

– Понятия не имею, но это не та вещь, к которой прилагается высокая денежная стоимость. Иначе я продал бы ее, чтобы помочь внуку, который очень болен.

– Так это для него страховка?

– Да.

– Я понимаю. А знаете что, Жюль? – Какое потрясающее удовольствие впервые назвать его по имени. Это все изменило, и она успокоилась. А он как-то сразу постарел, и она подумала, что, наверное, не стоило ей этого делать. – Пожалуй, меня заинтересовала покупка виолончели, раз уж вы не можете работать.