– Ему становилось лучше. Спроси у Эвана. Эван, скажи ему.

Я? Моя нога перестает барабанить по полу. Пытаюсь заговорить, что-то сказать. Давай, давай, давай: словно заезженная пластинка.

– Эван делал все, что было в его силах, желая помочь Коннору, – говорит Синтия. – Потому что он был небезразличен ему.

Она выставляет меня героем, но под этой маской скрывается монстр.

– Эван не понимал, что происходит у него перед носом, – отвечает Лэрри.

– Не надо помещать его в центр событий, – возмущается Зо.

– Вы считаете, мне было все равно? – говорит Лэрри, глядя в окно. – Может, вам трудно в это поверить, но я любил его не меньше, чем вы.

Это трогает меня, но не Синтию.

– А как насчет записки, Лэрри? – спрашивает она, доставая ее из ящика стола. Вот здесь: «А мне хочется, чтобы все стало иным». Он хотел быть другим. Он хотел быть лучше.

Лэрри подходит к ней.

– Я делал все, что мог. Старался помочь ему единственным способом, который был мне известен, и если этого оказалось недостаточно…

Смотрю перед собой. Слушаю. Не слушаю. В моем полуживом состоянии я едва вижу то, что стоит посреди стола, за которым я сижу уже более часа, за который, вопреки здравому смыслу, меня приглашали поужинать вечер за вечером в течение многих недель. Я не вижу, что это такое, а потом внезапно вижу. Это источник всего. Предмет, который сделал меня лжецом: яблоко. Яблоки лежат в той же самой медной вазе, что и в мой первый вечер здесь. Они отличаются от тех, что навели меня на мысль о саде много недель назад, и их значение стало другим. Некогда они были источником сладкой лжи. Теперь же они – напоминание о безжалостной правде.

Рядом с вазой лежит мое письмо. Останавливаю взгляд на последнем абзаце: Мне хочется, чтобы все стало иным.

Отворачиваюсь, не в силах смотреть на это. На себя. На то, что натворил. А что я натворил?

– Он пытался стать лучше, – говорит Синтия. – Он пытался.

У меня начинает зудеть позвоночник.