Попытайся, потерпи поражение, попытайся. Закрываю глаза и просто…

– Он не писал этого, – говорю я.

Стараюсь остановить время, думая о том, что, может, если я смогу задержать воздух, который сейчас в моих легких, навсегда, то мне не придется испытать то, что последует за моим признанием. Но я дышу, потому что я слаб и должен дышать, и я открываю глаза, и все смотрят на меня, и я знаю, что это только начало конца. Но выхода у меня нет.

Громко говорю:

– Это написал я.

Рука на моей съежившейся спине – это Синтия. Я, пристыженный, подаюсь прочь от нее, и в то же самое время мне хочется, чтобы она не отпускала меня. Как может прикосновение матери быть таким вот? Как оно может исцелять и ранить одновременно?

– Ты не писал предсмертную записку Коннора, Эван.

Невозможно подумать. Кто способен поверить в это? Кто мог это сделать? Бедная женщина, ее доверие ко мне. Эта мысль жжет мои глаза. Одна капля. А затем вторая. То, что у меня внутри, начинает просачиваться наружу.

Я дышу. Я стараюсь дышать.

– Это не была… Это было задание моего психотерапевта. – Ловлю ртом воздух. – Написать письмо самому себе. Напутствие. «Дорогой Эван Хансен, сегодня будет удивительный день, и вот почему».

Лэрри облокачивается о стол, взгляд у него пронзительный:

– Я не думаю… Я не понимаю.

Пытаюсь сдержать дрожь, пытаюсь набраться храбрости, чтобы ответить ему, мужчине, который однажды положил свою добрую руку на мое плечо.

– Я должен был принести письмо на сессию. Коннор забрал его у меня. Оно, наверное, было у него, когда он… когда вы нашли его.

Лэрри проваливается в кресло. Его ум не в состоянии обработать эту информацию.

– О чем ты говоришь? – недоумевает Зо.

Зо. От звука ее голоса мне становится очень больно. Он ударяет сильнее всего. Вытираю нос, глаза. Рубашка на груди мокрая.