– Все нормально, не думай об этом. Это в прошлом. Вероятно, я даже не стану тебя наказывать.

– А театр… совещание…

– Это не имеет значения, Ханна. Сейчас не имеет значения.

Она шла ко мне медленно, неуверенно. Я вспомнил, как она в два года делала свои первые шаги. Обычно она хваталась за диван и вставала, а потом отпускала руки и смело устремлялась ко мне или Элизабет, словно ходила уже много лет. После чего могла рухнуть на пол. Иногда мы подхватывали ее, и она смеялась. Ей в самом деле было смешно.

На этот раз я тоже подхватил ее.

– Прости меня, папа. Ой, папочка мой, мне так жаль!

У нее подкосились ноги, и она, рыдая, всем телом навалилась на меня. Я пришел в ужас оттого, что сейчас выпущу ее, не смогу удержать и мы оба упадем. В эти мгновения я почувствовал, что все в мире зависит от того, смогу ли я ее удержать, – это как последнее объятие в конце трагической сцены.

Ибо в финале актер должен всегда удерживать позицию. По мере того как гаснут огни и сцена постепенно погружается во мрак, он должен держаться. Иначе иллюзия будет разрушена.

Ханна

Говорят «беда не приходит одна», а еще – «Бог любит троицу». Похоже, ошиблись в счете. Маргарет, театр, пересадка сердца – этого хватило бы.

Но нет, не хватило.

Через два дня после посещения больницы, после того как новость о моем сердце дошла до всех и каждого в городе (и в Сети), я получила эсэмэску, долбаную эсэмэску от Кэллума. Он писал, что ему жаль, что с моей проблемой надо долго разбираться, но имел-то он в виду «слишком долго». Он прощался со мной. Значит, так. Все кончено.

Я очень обижена и взбешена, пусть даже какая-то часть меня знает, что я не могу его винить. У него самого проблемы, а тут еще подружка, внесенная в список ожидания на пересадку сердца. Но все же – эсэмэска. Несколько шагов, которые мы совершили вместе, теперь ничего не значат. Как выражается Дженна, все парни или придурки, или трусы. Правда, я ему не звоню. Не кричу: «Как ты мог?» У меня нет сил. Просто отпускаю – как воздушный шарик на веревочке, улетающий в голубое небо.

Медленно тянутся дни, похожие один на другой. Папа пытается помочь, но он сам как развалина. Бродит по дому с покрасневшими глазами и всклокоченной бородой, как какой-нибудь обезумевший моряк с потерпевшего крушение корабля. Я постоянно говорю ему, чтобы сходил в театр, составил какой-нибудь план, но он не хочет. Заходила Салли, и я слышала, как они разговаривают внизу, но чаще в доме тихо. Он испуган и пугает меня тоже.

Я лежу в кровати, шторы наполовину задернуты. Я думаю, а потом засыпаю. От утомления я всем телом вдавливаюсь в матрас. Иногда я не понимаю, сплю я или бодрствую, но кажется, большой разницы между этими двумя состояниями нет. Интересно, размышляю я, так ли чувствует себя Кэллум, когда ему худо, но сразу же начинаю злиться на себя за то, что думаю о нем.