Великий искатель социальной гармонии, хотя бы через мистику, религию и христианство, Достоевский был также еще и патриотом. Россия ему рисовалась как одна неуемная безмерная душа, как океан необъятных противоречий. Но именно эта варварская, невежественная, плетущаяся в хвосте цивилизации страна Петров Великих и самосжигателей рисовалась ему как наиболее способная достроить, дать миру нечто новое, светлое и великое. Именно Россия, верил он, пойдет на этот тяжелый подвиг достижения в муках великих целей, светлого будущего человечества. Вера в мистическую сущность своей Родины мигрирует постепенно с Запада на Восток, хотя началась она на Востоке и нашла самое бурное выражение в библейских пророках. Франция в эпоху Великой революции провозгласила себя светочем мира, искупительницей человечества и объявила войну дворцам и мир хижинам. В разграбленной Наполеоном Пруссии великий Фихте провозглашал, что народ философов и поэтов, глубинный германский народ принесет собою спасение человечеству. Дальше разгромленная Польша устами Товянских и Мицкевичей провозгласила новым Христом измученного, жаждущего правды польского холопа. И в своей знаменитой речи о Пушкине Достоевский, следуя за некоторыми славянофилами, но с гораздо большей полностью провозгласил русский народ народом избранным. Именно из отверженности своей, из мук своих, из цепей своих может вынести русский народ, по Достоевскому, все те необходимые высочайшие душевные качества, которых никогда не обретет омещанившийся Запад. И что же, скептицизм перед этим пророчеством Достоевского в наши дни должен померкнуть? Фактически Россия выполняет роль руководительницы всего мира пролетариев Запада и колониальных рабов Востока. Конечно, дело только начато, но начато оно несомненно. Конечно, этот сдвиг покупается страшной ценой, в страданиях и борениях. Но разве Достоевский предполагал, что призыв России к службе миру произойдет без греха и убийств, без голода, без мук? Нет, розовенькая, чистенькая революция показалась бы Достоевскому насмешкой над порывами и чаяниями восторженных душ. Для него грядущее России сплелось с представлением о подвиге, в понятие которого входят и муки, и победа.

Если бы Достоевский воскрес, он, конечно, нашел бы достаточно правдивых и достаточно ярких красок, чтобы дать нам почувствовать всю необходимость совершаемого нами подвига и всю святость креста, который мы несем на своих плечах. Достоевский сделал бы больше. Он научил бы нас найти наслаждение в этом подвиге, найти наслаждение в самых муках и глазами, полными ужаса и восхищения в одно и то же время, следить за грохочущим потоком революции.