Я усаживаю ее.

Спасибо тебе.

Он закрывает дверь. Я сажусь, обнимаю Лилли, она плачет у меня на плече.

Линкольн оглядывается, смотрит на нас.

Крэк?

Да.

Он кивает, больше ничего не говорит, отворачивается. Хэнк открывает свою дверь, садится за руль, и мы отъезжаем от заброшенного дома. Хэнк разгоняется до предела, в рамках дозволенного, конечно. У Лилли начинается отходняк. Она дрожит, покрывается испариной, то теряет сознание, то приходит в сознание. Когда она в сознании, глаза широко раскрыты, в них тревога. Она не может ни на чем сосредоточить взгляд, мигает, мигает без остановки, лицо искажается. Она что-то бормочет про свой пакет с крэком, про огонь, про человека из Атланты, который придет за ней. Если не бормочет, то плачет. В бессознательном состоянии она стонет и дергается, как будто по телу пробегают слабые разряды тока. Ноги дрожат и вытягиваются, руки сводит судорогой, она сжимает мою рубашку так сильно, что того и гляди порвет. Иногда она выкрикивает разные непотребства, словно у нее синдром Туретта, вроде – трахнуть тебя, ублюдок, эта чертова сука, на хер твою мать. Я сижу, держу ее. Разговариваю с ней, хотя знаю, что она не слышит. Даже придя в сознание, она ничего не понимает, кроме того, что был кайф – и больше нет. Отходняк продолжается. Я держу ее. Я просто хочу вернуть ее.

Мы съезжаем с автострады на дорогу, которая ведет к клинике. Тут у Лилли проскакивает проблеск понимания, она осознает, где мы находимся. Вцепляется в мою руку, ее ногти впиваются мне в кожу, она смотрит в мои глаза, ее глаза наполняются страхом, и впервые за всю дорогу она говорит нечто осмысленное.

Я боюсь.

Тебе нечего бояться.

Я боюсь, Джеймс.

Все будет хорошо.

Я не хотела этого делать.

Я знаю.

Просто не смогла удержаться.

Все позади.

Я боюсь.

Мы уже дома. Все будет хорошо.

Мы подъезжаем к главному входу. Фургон останавливается. Хэнк и Линкольн выходят, Линкольн открывает заднюю дверь, я помогаю Лилли выйти.

Линкольн говорит.