– Ты… ты не хотел бы с ним поговорить?
Оливье не отвечает. Слава богу, хотя бы не возмутился, думает Лора. И настойчиво произносит:
– Я думаю, это было бы правильно, папа.
Марго перестает следить за их скрытым поединком, она вытирает глаза и сосредоточенно смотрит на экран. Ее губы шевелятся, она подпевает выступающим:
–
Но ее никто не слушает.
– О чем мне с ним беседовать? – спрашивает Оливье.
– Я… мне кажется, у него есть тайна… важная тайна, которую он мог бы тебе доверить.
В этот момент большой экран разделяется на двенадцать маленьких, на них возникают города планеты, от Нью-Йорка до Шанхая, от Кейптауна до Рейкьявика.
Наступила минута молчания.
51 1999
51
1999
Самые высокие башни Джакарты по вечерам освещаются прожекторами. Это единственное украшение колониальных городов, построенных слишком быстро. И слишком поздно. У них нет истории. Лишь по ночам они раскрываются во всей своей красе – искусственной и агрессивной, подобной грубому макияжу «ночных бабочек», привлекательных только во тьме. Башня Монас, кажущаяся совсем близкой из окна двадцать первого этажа отеля
Илиан сидит на кровати, в метре от окна. Бирюзовые лучи прожекторов, направленных на Монас, рассекают ночную тьму и проникают в комнату, окрашивая стены, потолок и, ярче всего, его белую рубашку, – ни дать ни взять живой экран. Живой… но застывший.
Я сижу у него за спиной и судорожно обнимаю, нет, сжимаю его тело, вцепляюсь в него, как тонущий – в спасательный круг. В ресторане я проплакала весь конец вечера – над каждой нотой, над каждым словом, над каждым звуком фортепиано. Залила слезами ласточкины гнезда, продолжала плакать в лифте и, рухнув одетой на кровать, зарыдала в подушку.
– Я не могу бросить тебя, Илиан. Бросить тебя – значит умереть. Не жить, а вести жалкое существование. Бросить тебя – значит согласиться прозябать в пустоте. Ни одна женщина не может покинуть человека, который сочиняет такие песни. Такие объяснения в любви. А что потом…