Интересно, подумала Ай Мин, а сам-то он себе верит?

— Я знаю, пап, — сказала она.

Они стояли вместе на площади, пустоту которой смягчали траурные венки. Здешняя архитектура была задумана так, чтобы человек чувствовал себя ничтожным и крошечным, но Ай Мин ощущала себя до странности большой — тут было так много места, что ребенок мог бегать как угодно, выписывать какие угодно фигуры, и никого и ничего не встретить.

— Я хочу узнать, как это — жить в молодой стране, где много места, — сказала она. — Когда говоришь что-нибудь вслух, сам слышишь себя по-другому.

Воробушек кивнул.

Ай Мин сказала:

— Канада.

На ум Воробушку непрошеными пришли строки Председателя Мао:

Рядом, перед Домом народных собраний, первая шеренга милиционеров тоже вроде бы таяла. Возможно, подумал Воробушек, человек иногда даже не понимает, что замолчал. Ку могла, как материя, начинаться с силы — и исподволь преображаться в потерю.

Они дошли до южного края площади.

Теперь Ай Мин спрашивала:

— А почему студенты встали на колени?

— Я полагаю… они хотели выказать почтение. Приближались к власть имущим именно так, как по обычаю полагается просителям.

— А почему из чиновников тогда никто не вышел?

— Потому что… несмотря на то что они стояли на коленях, если бы к ним вышел член правительства и ответил на их требования, студенты оказались бы в положении сильного.

Солнце светило ярко, но ветер был холодный. Дочь крепко обхватила себя руками. Бумажные цветы кучами валялись на земле, на деревьях росли бумажные гвоздики — хотя некоторые свалились и были раздавлены непрерывным потоком велосипедов. Он слышал перезвон их колокольчиков — и вырвавшуюся на волю музыку в голове, Двенадцатую Гольдберг-вариацию, два голоса, сплетающиеся в чуть запыхавшемся каноне — словно узел, который так никогда и не затянули. Он мог бы снова писать музыку. Сама эта мысль его потрясла. Может быть, удалось бы добыть рояль, он мог бы сходить в Центральную консерваторию и попросить попользоваться репетиционной. Но затем Воробушку вспомнился он сам, ожидающий под вращающимися вентиляторами, и улыбнулся при мысли о том, как пришел бы в форме Третьего Пекинского проволочного завода и синей рабочей кепке. Он поразился нелепости такой картины. Возраст вдруг с силой обрушился на него, словно какая-то повязка на глазах вдруг ослабла и позволила ему увидеть вещи как есть.

Ему хотелось взять Ай Мин за руку. Порой, когда Ай Мин разбивала коленку о стол или страдала какой-нибудь душевной меланхолией, ее боль словно поселялась и в нем. Где пролегала граница между родителем и ребенком? Он всегда старался не подталкивать ее в какую-либо сторону, всегда боясь, что вдруг толкнет ее к партии, но что, если его молчание ее как раз и подвело — или повредило ей в чем-нибудь важном? Но быть может, подумал он, родитель всегда должен в чем-нибудь ошибаться — давать ребенку, куда вонзить зубы, потому что только так ребенок способен себя познать. Он подумал об этих студентиках, стоявших на коленях со своей петицией. В конце концов их арестуют. Этого не избежать.