Даже когда он пытался вспомнить, то вспоминал это как другую жизнь. Любовь была преданностью родителям, Лин, Ай Мин, этой жизни. Но если это была любовь, то чем было то, другое?

— Пап, что случилось?

Да где же письма? Он всего несколько недель назад их пересматривал — и спрятал в конверт от Гленна Гульда.

— Ты что на полу делаешь? — сказала Ай Мин.

— Ищу пластинку, — сказал он.

— Какую?

По вечерам, до того как зажигался свет, можно было принять ее за Чжу Ли. Те же испытующие глаза. Та же упорная наблюдательность. Оставь меня, подумал он. Неужели Чжу Ли никогда меня не оставит? Но тут же устыдился этой мысли.

— Руки болят? Опять, да? Иди, посиди на диване.

У Кая тоже была дочь.

Как же человеку понять, задумался он, что есть любовь, а что — ее подобие? И имело ли это значение? Разве не важнее было то, что делалось — или не делалось — во имя этого чувства?

— Пап, скажи мне, что за пластинка.

Радио на улице продолжали предостерегать: «Это умышленный заговор и хаос. Его цель — раз и навсегда уничтожить руководство партии и социалистический строй».

Ай Мин опустилась рядом с ним на колени.

Дочь выбрала пластинку — Скарлатти, сонаты ре-мажор и ре-минор. Воробушек испытывал болезненное желание заползти в машинку. В 1977-м он, помнится, услышал, как во время протестов «Стены демократии» человек его примерно лет по имени Хуан Сян приклеил на стену стихи, которые написал еще в культурную революцию. В семидесятых, когда он их сочинил, он завернул каждый лист в полиэтилен, обернул им свечу, а затем добавил поверх еще слой воска. Когда культурная революция закончилась, он растопил воск и достал все девяносто четыре страницы своей поэмы. Было ли такое на самом деле, гадал тогда Воробушек, или это было что-то вроде Книги записей, воображаемое спасение? Как могло быть, что люди его поколения такое творили — и все же эти деяния были отчаянно скрываемы? Что происходило, если растапливать человека, как воск, слой за слоем? Что, если между слоями бы ничего не оказалось, и в сердцевине тоже ничего, лишь тишина?