Воробушек представить себе не мог, какой бы эта сцена показалась Чжу Ли — будь она в том возрасте, в каком была бы сейчас. В скольких изменах ее обвинили хунвейбины? Сколько преступлений сфабриковало правительство? Как могла ложь длиться так долго и въесться во все, чего бы они ни касались? Но, может быть, Ай Мин позволят повзрослеть в другом мире, в новом Китае. Возможно, думать так было и наивно — однако Воробушек обнаружил, что трудно не поддаться, не надеяться и не желать.

Каждый день были новые демонстрации: миллион человек в среду и еще миллион в четверг — несмотря на проливной дождь. Шел шестой день голодовки, и даже официальная «Жэньминь жибао» сообщала, что более семисот голодающих потеряли сознание. Когда бы Воробушек ни вышел из дому, в любой час дня и ночи, он слышал, как кареты скорой помощи несутся на Тяньаньмэнь и обратно. Его завод — как, вероятно, и все заводы в городе — закрыли. Его новое сочинение было почти дописано. Перечитывая его, он услышал контрапункт к Опусу № 23 Габриеля Форе — то же плавное нисхождение — и три переплетающихся голоса органной прелюдии Баха «Из глубины взываю к Тебе, Господи», которую он всегда любил. Но, возможно, другие сочинения были не столько контрапунктом, сколько подслушанными звуками, жизнями внутри жизней. Воробушек уже и сам не знал. Структура его сонаты казалась несбалансированной, даже чудовищной, и хотя он и понимал, что она почти завершена, но понятия не имел, как именно она закончится.

Он нерешительно назвал ее «Солнце над Народной площадью» — по аналогии с романом Дин Лин о революционном Китае, «Солнце над рекой Сангам». Но площадь эта, по замыслу Воробушка, была вовсе не Тяньаньмэнь 1989 года. Вместо этого она была сразу множеством мест за всю его жизнь: площадь Тяньаньмэнь, по которой он гулял в 1950-м с Большой Матушкой Нож. Народная площадь в Шанхае. Квадратные внутренние дворики дома в переулке, ноты Чжу Ли, портреты Председателя Мао, кровать, которую он делил с Лин, квадратные конверты от пластинок, которые он сжег, рамы радиоприемников, которые он собирал каждый день. Философы древности верили в квадратную землю и круглое (или яйцеобразное) небо. Голова круглая, а ступни — квадратные. Гробницы — квадратные. Но что могло заставить нечто сменить форму, расшириться или преобразиться? Разве не были работы Баха, складные зеркальца, фуги и каноны, и круглыми, и квадратными разом? Что, если задуманную им музыку невозможно написать? Что, если она не должна быть закончена? Эти вопросы сбивали его с толку — он знал, что родом они из той, другой жизни у него внутри.