Но последние его слова расслышать было невозможно, потому что в этот момент Вильде с шумом распахнул дверь. Он хотел о чем-то спросить Лемана, но столкнулся с ним уже на пороге конференц-зала, потому что тот направлялся в столовую. Передохнуть и поесть хотелось не только Леману: конференц-зал быстро пустел.

Я еще раз повторил про себя слова Хадриана об идеальных условиях, и тут меня словно осенило: наконец-то! По-видимому, и Хадриан был близок к разгадке. Я решил сейчас же в столовой поговорить с ним и Юнгманом.

Я быстро направился в вестибюль, но тут же угодил в лапы Кортнеру. Уж не поджидал ли он меня? Разговаривая со мной, он задирал голову, и я смотрел сверху на его казавшуюся треугольной физиономию.

— Я не понадоблюсь тебе после перерыва? — спросил он. Улыбка никак не соответствовала его кислому взгляду и поджатым губам. — У тебя, Киппенберг, будут сегодня какие-нибудь вопросы, связанные с отделом апробации?

В его тоне, кроме обычного подобострастия, слышались какое-то новые нотки. Этот человек во всех своих проявлениях вызывал у меня отвращение. Но я взял себя в руки.

— Если ты нам понадобишься, — сказал я, — я своевременно дам тебе об этом знать. Но ты у нас всегда желанный гость.

— Знаю, знаю, — ответил Кортнер.

Я кивнул ему:

— Мы завтра обязательно переговорим, — и устремился к двери с надписью «М».

Кортнер, чуть поколебавшись, последовал за мной и пристроился рядом перед белой кафельной стенкой. Медленно расстегиваясь, он заявил:

— Хоть я у вас и желанный гость, ты можешь и впредь сотрудничать с фрау Дитрих. Я вполне понимаю, что вам хочется с ней работать. — И он засмеялся отрывистым, словно кашель, смешком. — «Дело житейское…

Я молчал.

— Я бы тоже, — продолжал Кортнер, — охотнее имел дело с Дитрих, чем, скажем, с Харрой. — И опять этот кашляющий смешок.

— Или с Вильде, к примеру! — бросил я сухо.

Кортнер тут же отреагировал. В его голосе чувствовалась нервная дрожь.

— Не институтское руководство принимало этого Вильде на работу! И пусть он сует нос только в дела твоего отдела!

Ну и ну, подумал я, храбрый Кортнер — это уж что-то совсем новенькое! Я знал его только угодливым. Конечно, ему пришлось кое-что проглотить, и его раздраженное состояние было понятно. Я отвернулся, повесил на крючок пиджак, снял часы и закатал рукава до локтей. Когда я с излишней тщательностью, которая сохранилась у меня со времени моих занятий патанатомией, намылил руки чуть не до локтей и принялся их тереть, в облицованном кафелем помещении гулко, как эхо, прозвучал голос Кортнера:

— Какое Вильде дело до ящиков в нашем подвале? Вчера coram publico[2] он зашел слишком далеко! Пусть о ваших делах заботится, скажи ему!