— Как там по партийной линии, нет ли какой-нибудь подходящей резолюции о недостаточном использовании ресурсов, например?

— Не прикидывайтесь! — рассердился Босков. — Не может быть, чтобы вы забыли…

— То-то и оно, что забыл! — ответил я. — И самая хорошая память подводит. То есть были какие-то планы относительно кооперации нашей измерительной лаборатории с адской кухней Хадриана… Помните?

— Еще бы не помнить, мой дорогой! — воскликнул Босков. — Много было прекрасных планов, необыкновенно перспективных, необыкновенно… А, да что говорить, все коту под хвост пошло!

— Только без паники, — сказал я. — Неплохо бы вам сегодня вечером поднять на собрании вопрос об этих ящиках в подвале.

— Возмутительная халатность, — сказал Босков, — этот вопрос у нас уже стоит на повестке дня, можете быть спокойны.

Я попрощался. Босков, как обычно, крепко стиснул мою руку и пожелал счастливого пути. Я забежал к себе в кабинет, забрал портфель с бумагами, дорожную сумку, пальто и направился к выходу. Но в вестибюле вдруг остановился. Я не мог уехать в Тюрингию, не попрощавшись с шефом.

Недолго думая, я бросил пальто и сумку в кресло и с портфелем в руке побежал в старое здание по лестнице, по обыкновению перешагивая через две-три ступеньки.

Когда я вошел в секретариат, фрейлейн Зелигер и не подумала перестать тарахтеть на машинке.

— Мне нужно к шефу, — сказал я.

— Господин профессор просил его ни в коем случае не беспокоить, — последовал ответ, другого я и не ожидал.

— Дорогая Анни, — произнес я с такой изысканной вежливостью, что она, открывши рот, уставилась на меня, — скажите, кто во всей Германской Демократической Республике вдруг станет просить, чтобы его беспокоили во время работы? Короче, доложите обо мне прямо сейчас! — заключил я чуть ли не с нежностью в голосе и взялся за ручку двери.

— Да я же звоню! — закричала она. Потом произнесла обиженно: — Господин профессор просит войти!

Я прошел сквозь двойные двери, обитые дерматином. Ланквиц неподвижно стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел во двор. Несколько секунд прошло после моего приветствия, прежде чем он обернулся. Вид у него был скверный. Что на него так подействовало, отчего у него такое выражение лица — я был слишком поглощен собою, чтобы задумываться надо всем этим. Конечно, ему недостает Шарлотты, он немного расклеился; только это и пришло мне тогда в голову.

Сегодня я понимаю, что мог бы найти подход к Ланквицу. Но для этого с самого начала я должен был достаточно критически отнестись к его стилю жизни, среде, происхождению. Мне с Шарлоттой нужно было жить своей собственной жизнью, и для Ланквица эта жизнь была бы чем-то хоть и чужим, но заслуживающим уважения. И тогда он, возможно, допустил бы меня к себе, отнесся ко мне с симпатией и доверием, как это и произошло впоследствии. Но я, хоть и приспособился к их высококультурному дому, все же для Ланквица был по-прежнему ни то ни се: как зять — чужак, выскочка, как ученый — не оправдавший надежд ученик.