Ланквиц стоит у окна и смотрит, как уезжает Киппенберг. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Потребность в человеческом сочувствии возникла у него еще с прошлой ночи, когда, прочитав материалы конференции, он со всей ясностью увидел противоречие между романтическим идеалом чуждых прагматизму исследований и требованиями, предъявляемыми к науке как к производительной силе. Ланквиц не может не учитывать эти требования и все-таки не хочет отказаться от идеала, который был ему опорой и надеждой в течение двенадцати лет работы в промышленности. И это противоречие, от которого никуда не деться, вызывает у него страх. Как справиться с ним в одиночестве? Шарлотта далеко. Придется искать сочувствия у Кортнера. Ланквиц пересекает кабинет и с присущей ему осторожностью приоткрывает двойные двери; он слышит, как фрейлейн Зелигер разговаривает по телефону, Киппенберг, слышит он и хочет тотчас закрыть дверь, но сделать это не в состоянии. Он судорожно вцепился в ручку. Потому что фрейлейн Зелигер рассказывает невероятные вещи.

— Можешь мне пове… Какие слухи! Я сама видела: он уезжал с ней позавчера и вчера! Да нет же, не ошиблась, это был действительно Ки… Ну да, я сразу позвонила вахтеру и спросила, кто у него в машине, это была Дегенхард. Я тоже считаю, мы все… Нет, тогда он бы через час был дома… Абсолютно уверена, я же оба вечера беспрерывно названивала, пока телепередача не кончилась, но его и после одиннадцати еще не было… Ты думаешь уже тогда? Теперь я понимаю, почему ему пришлось спихнуть ее доктору Шнай…

Наконец Ланквиц прикрывает дверь. Он садится за стол. Эти несколько шагов были для него мучительны. Он бледен. У старого человека немного душевного жара, но то, что еще тлеет под пеплом страхов и забот, разочарований и утраченных иллюзий, вспыхивает теперь одним чувством: гневом. Куда делась выдержка, ни капли разума, одни эмоции, прямо как в опере. Какой позор! С дочерью Ланквица так не поступают!

Но пламя опять гаснет, последняя искорка: «Бедная Шарлотта! Этот Киппенберг!» И уже не гнев, только горечь. И даже мысли нет о расплате.

Ланквиц не интриган. Его трагедия в вере в абстрактный идеал, поэтому, даже возмущаясь подлостью, он не способен поверить в то, что человек может быть и в самом деле плохим. Но ведь в мире есть зло, он сталкивался с ним, когда работал в концерне, существует не только подлость, но и преступления, война, геноцид и теперь еще постепенное разрушение планеты, которая становится все более непригодной для житья. Ланквицу современный мир представляется непостижимым. Ему известны законы прибыли и конкуренции, но он не может понять сути их разрушительного действия, как и противоречий нового общества, в котором нашел себе пристанище. Он смотрит глазами человека начала девятнадцатого века на вторую половину двадцатого, и это делает его еще беззащитнее перед одолевающими его страхами.