Я пошел в свой кабинет, позвонил Вильде и, едва он снял трубку, спросил:

— Ну как поживает ваша подружка?

Вильде сразу же завелся:

— Да вы что, сговорились! Вернуться не успели из Тюрингии, и тоже сразу об этом!

— Вот как, — сказал я, — а что, она плохо заменяла мою жену?

— Прошу тысячу раз прощения, — ответил Вильде. — Мы на партгруппе это выясняли, но теперь я узнал, что шеф ей что-то продиктовал.

— Вы уж, пожалуйста, не доводите это до сведения фрейлейн Зелигер, — посоветовал я.

Вильде на мгновение умолк.

— Ну если так, — и он, кажется, наконец задумался. — Я с ней еще раз поговорю.

— Поговорите, — сказал я и положил трубку.

Я сидел за столом в мрачном настроении, потому что не любил разбираться в вещах и событиях, на которых был налет таинственности. История с подружкой Вильде мне совсем не нравилась. Пророчества Трешке всегда туманны, с этим уже ничего не поделаешь, но Вильде тоже не дал мне никакого вразумительного ответа, волей-неволей нужно было получить его у шефа.

Тут явился Юнгман. Мои знания по электротехнике оставляли желать лучшего, и я попросил его растолковать мне, какие могут возникнуть проблемы, если остановиться на индукционном способе нагрева реактора барабанного типа. В основе идеи, пришедшей мне в голову тогда в Тюрингии, лежал автоклав, где-то мною увиденный. Юнгман сидел рядом за столом и, рисуя на полях газеты, читал мне лекцию о рассеянных магнитных полях — труба-то ведь не является замкнутым, так сказать, витком…

— А практически к чему это приведет? — перебил я его.

— К некоторому снижению коэффициента полезного действия.

Едва Юнгман ушел, зазвонил телефон. Я снял трубку.

Это была Ева. Я реагировал на ее голос совсем не так, как в начале наших прежних телефонных разговоров: я не ощутил никаких перемен. Навсегда было покончено с этими уходами в некий эксклав, с попытками отыскать ничейную землю за границами пережитого, и с блаженной анонимностью тоже. Потому что ничейной земли не было, как и не было эксклава, в котором мое существование казалось отделенным от общего течения жизни. Этой жизнью, яркой и многообразной, мне и надо было жить. А анонимность? В тот момент, как я понял, что она была просто желанием уйти от себя нынешнего в мое потерянное «я» прошлых лет, с нею было покончено. С этой минуты я должен включить Еву, как и любого другого человека, в реальную жизнь или, если я от этого отказываюсь, остаться прежним Киппенбергом.

И тот Киппенберг, тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, договаривается с Евой встретиться через полчаса. Он говорит, что сумеет ее отыскать. А она — что ждет его и надеется ему помочь. Для его автоматической установки здесь есть что-то вроде экспериментального цеха, правда, старого и законсервированного, но, к счастью, не настолько, чтобы в нем нельзя было бы работать. Киппенберг чувствует большое облегчение и благодарность.