Молчание затягивается. Со двора доносится гудок локомотива, лязгают сцепки сортируемых вагонов.

— Доктор Киппенберг! — говорит мастер Альбрехт Еве. — Когда-то попросту Йохен. Это было пятнадцать лет назад, может, даже больше, я был еще молодой и красивый, а этот вот доктор находился у меня в обучении. Можешь мне поверить, Ева, такой же ученик, как ты, даже из настоящих пролетариев! И прошел он в точности ту же самую школу.

— Хорошую школу, — подхватывает Киппенберг с вымученной улыбкой.

— Не верь ни одному слову, Ева! — говорит мастер. — Это была, должно быть, дерьмовая школа, если ее так легко забыть!

— Вы остались в моей памяти справедливым человеком, — произносит Киппенберг, — ведь внешние обстоятельства виной тому, что мы почти двадцать лет не слышали друг о друге.

— Не верь ни одному слову! — повторяет мастер, обращаясь к Еве. — Год назад или около того у нас в парткоме получили эту бумажонку: «…весьма сожалеем, но наша нынешняя ситуация не позволяет нам…» и так далее. Вежливое письмо! И подписано профессором! А доктор Киппенберг даже привета не передал, хотя мы специально адресовали письмо лично ему.

Теперь Киппенберг вспоминает эту историю, которую он забыл, потому что хотел забыть, Действительно, уже год прошел с того дня, как он обнаружил у фрейлейн Зелигер письмо на свое имя, так же как совсем недавно письмо доктора Папста. По штампу отправителя он не мог ни о чем догадаться, и название фирмы ему ничего не говорило, ведь до сегодняшнего дня он не знал, что за это время несколько предприятий слили. Но когда он прочел подпись: «По поручению партийной организации. Альбрехт, мастер», — в нем должно было бы что-то шевельнуться, но этого не произошло, и, вероятно, потому, что в тот момент он был просто в бешенстве. Ведь эту просьбу так легко было удовлетворить: устроить в адские кухни Хадриана еще двух-трех человек ничего не стоило. Заводу нужно было провести серию срочных опытов, и он просил предоставить нескольким химикам возможность работать в лаборатории одну-две недели, не больше, поскольку у них из-за реконструкции положение тяжелое.

Но письмо, несмотря на пометку «лично», не было передано Киппенбергу, его распечатал шеф, и, когда Киппенберг на него наткнулся, под ним уже стояло зеленым карандашом «Не представляется возможным» и ответ, который Ланквиц сам продиктовал, был уже отослан. Поднялся, конечно, шум, обычный, бессмысленный скандал, спор за уютным журнальным столиком о том, что и в чьей компетенции, и последнее слово осталось за Ланквицем: «Скажу прямо! Посторонних людей я в нашем институте терпеть не намерен!» И Киппенберг так же, как и две недели назад, смирился. Сидел тогда за своим столом с отвратительным чувством опустошенности и думал: все совершенно бессмысленно, и еще: иногда просто жить тошно! Места нашлись потом в лаборатории какого-то факультета, хотя там было гораздо теснее, чем у Хадриана. И Киппенберг не пошел к Боскову, он постарался как можно скорее выбросить из головы эту историю.