Я почувствовал легкое головокружение, подкатила сильная дурнота, ну что ж, это естественно, без сомнения, тошнило меня от самого себя.

Я вышел из лаборатории. В секретариате фрейлейн Зелигер протянула мне телефонную трубку. «Это вас», — пришлось ей повторить свои слова несколько раз, прежде чем до меня дошло, что она обращается ко мне.

Я вспомнил голос и понял, что говорю с Евой. Она сказала:

— Завтра я переезжаю к фрау Дитрих.

В памяти вдруг всплыло то утро в понедельник, подумать только, всего неделя прошла с тех пор, как у меня возникло ощущение, что Ева тут, рядом в комнате. Да, это она не позволила мне снова запереть в сейф работу Харры. У Ланквица в решающую минуту Ева ничем не могла мне помочь, она была невидима в тени Шарлотты. Ибо Шарлотта излучала необыкновенно яркий свет, и все эти последние безумные двадцать четыре часа он приковывал меня к себе так, как никогда раньше за все семь лет нашей супружеской жизни, но путей к Шарлотте я все-таки не нашел. В итоге осталось лишь ее презрение, а яркий свет непременно угаснет, и наступят долгие сумерки, что окутывают жизнь стольких супружеских пар. И именно поэтому случилось так, что Ева еще раз стала отчетливо видимой.

О том, что произошло в тот вечер в институте, я узнал позднее, потому что тогда сразу же уехал. Не то чтобы моя работа сделалась мне безразлична, просто итогом длительного процесса самопознания явился настоящий провал. И я не представлял, что будет со мною дальше, ибо все в моей жизни перепуталось. Пятница, вечер, кафе-молочная. И первое проникновение в сферы, казавшиеся мне тогда совсем чуждыми. С этого момента я пришел к убеждению, что жизнь в башне из слоновой кости вовсе не есть присущая мне форма существования. И может быть, у меня еще имеется шанс в конце этой дороги, что пролегала где-то рядом с реальными событиями, из обломков своей личности воссоздать мое прежнее утраченное «я», только лучшее, обогащенное опытом. Невозможное вдруг стало казаться возможным. Я двигался к тому месту, где должны были пересечься две человеческие судьбы, и замкнутый мир института, этот эксклав в море реальности, в котором я до сих пор обитал, теперь оказался за горизонтом моей жизни. Я отправился навстречу неизвестному и не знал, возможно ли возвращение. Единственное, что я брал с собой, была грустная мысль о Шарлотте и стыд перед Босковом.

Такие люди, как Босков, потому к другим относились так чутко и бережно, что сами были натуры тонко чувствующие, а следовательно, ранимые. Зная это, я ясно представлял себе, как горько было на душе у Боскова, когда он шел из старого здания в свой кабинет. Но во что у него все это выльется в дальнейшем, я не мог себе представить. Терпение Боскова было поистине неисчерпаемым: мне казалось тогда, что я его исчерпал, что он внутренне порвал со мной; как я буду жить в институте без дружбы Боскова. И еще: как я предстану перед Шарлоттой, как вновь буду читать презрение в ее глазах.