Босков откинулся на спинку стула, его мучила сильная одышка. Нет, он не считал, что во всем потерпел неудачу. Он не станет выплескивать вместе с водой ребенка. Да, с этим Киппенбергом он как партийный секретарь действительно дал маху. Ланквицу с его высокомерием уступал, и все потому, что пасовал перед научным авторитетом профессора. А всякий раз, когда Киппенберг обманывал его надежды, у него возникало только чувство бессилия, которое передавалось всем окружающим и в котором он сам себе боялся признаться. Ждал, бился над мелочами, снова ждал, бездействовал и жил до самых последних дней в ожидании: не соблаговолит ли этот господин наконец… Потому что он был уверен: достичь чего-то можно только в союзе с другими. В союзе с таким, думал Босков, как Киппенберг. И действительно, без Киппенберга дело бы не пошло, вначале во всяком случае, но теперь существовала рабочая группа. Только сейчас он понял, какая это сила. Ведь они защищают интересы государства, и борьба идет всего лишь с отжившими представлениями, носителем которых является шеф, Кортнер и несколько их любимчиков. Не стоило Боскову так долго ждать Киппенберга. Он должен был постоянно направлять его. Кто знает, может, Киппенберг втайне на это надеялся. Вполне вероятно. Допустимо. Ведь противоречия в его поведении очевидны: еще вчера он лихорадочно разыскивает помещение под экспериментальный цех, а сегодня легко дает себя сбить с ног. Им нужно было вести Киппенберга, руководить им, как он их ведет и ими руководит, но Босков не сделал этого вовремя.

Однако он не стал сосредоточиваться на этих мыслях. Его уже занимало другое: что теперь делать? Потому что нужно было как-то действовать, хоть и обида еще не совсем прошла и разочарование трудно было так сразу в себе побороть. Однако у Боскова не было времени заниматься врачеванием собственных душевных ран. Завтра приезжает доктор Папст. Нужно либо звонить ему и давать отбой, либо бороться дальше. А чтобы бороться, необходимо прежде всего привести в чувство этого Киппенберга. Босков понимал: там, в лаборатории у шефа, чаша весов готова была склониться в любую сторону, и, если бы Киппенберг, как обычно бывало, решительно поддержал Боскова, они заставили бы Ланквица подписать бумагу. Достаточно было нескольких слов, но Киппенберг их не произнес. Он стоял молча, с таким выражением, словно собирается Кортнеру шею свернуть. Но рта этот чертов парень и не раскрыл, и слова, которые должны были быть сказаны, сказаны не были.

Как же это могло случиться?

И Боскову пришли на ум разного рода неувязки, противоречия, загадки, на которые он наталкивался последнее время. Но теперь уже поздно было над этим раздумывать, да психология тут вряд ли помогла бы. Они должны заставить Киппенберга завтра утром на рабочей группе все откровенно рассказать. Тогда уж ему придется занять чью-либо сторону, а Босков посмотрит, чем все кончится — несколькими свежими шрамами в душе или он будет вынужден навсегда лишить этого человека своего доверия.