Конечно, во всех этих случаях речь идет о рождении–смерти — едином процессе перехода, — но в расстроенном воображении примитивно мыслящего Ковалева эта символика приняла слишком открытые, слишком прямолинейные и грубые формы.

То есть я даже думаю: он и не мог иметь в виду всей этой сложной религиозной символики, когда создавал свой культ, а просто весь его бессознательный жизненный опыт привел к тем же последствиям, что и у великих гениев человечества, — но только в более примитивной, более соответствующей нашим современным рациональным представлениям форме. Отсюда, с одной стороны, все эти его проповеди о космосе и о тарелках, появляющихся из этого космоса, а с другой — на эти его представления о космосе, конечно же, наложил отпечаток наш дурной бзык сексуальной революции, — бзык, который овладел людьми и почище свихнувшегося майора. И я даже не имею в виду всяких совместных раздеваний — это дело очень древнее и общечеловеческое… Сейчас объясню, что я имею в виду.

Ведь что такое космос по первоначальным понятиям? — это порядок и красота, уютный замкнутый мир (отсюда, кстати, наше слово «косметика»). А мы что под космосом понимаем? — скорее какой–то хаос, случайные скопища звездных пространств, дурную бесконечность и все такое прочее — то, что противоположно благоустроенной земле, — не тщательно причесанные волосы, а перепутанные космы, природное в самом диком, нетронутом, неразумном его проявлении — какой–то клубящийся ад.

А что это такое для несчастного майора, большую часть жизни проведшего в тренировочных полетах на сверхзвуковых перехватчиках? Что такое эти полеты в глубине его сознания? Да ведь это — насилие над небом, над тем, что в этом его сознании как раз связывается с космосом. («Несешься, — говорит он, — земли не видно, дух захватывает»… и т.д.) И вполне естественно, что в конце концов, когда он столкнулся с чем–то навроде души в этом космосе (с тарелкой), он пошел по пути обращения и перестал буйствовать (как Гильгамеш в свое время).

Ведь, читатель, сказав слово, «насилие над небом», мы едва ли не поняли сего, — мы поняли космос майора как женский телесный низ, как беспорядочные космы, обрамляющие ту манторлу, из которой все рождается. И надо сказать, в современном мире майор Ковалев (это истинный рыцарь! — служитель своеобразно понятой Вечной Женственности) совсем не одинок в своей вере, — например, вспоминаю, что один очень известный поэт говорит о «мокром космосе злых корольков и визглявых сиповок».

И вот обратившийся пилот опускается на землю: комиссуется из армии, где ему приходилось постоянно предаваться первородному греху на своем самолете; сходит с ума, по мнению своих сослуживцев; возвращается домой; организует секту, чтобы по–своему (как это он понимает) служить небу, коее он так оскорбил, — космосу, летающим тарелкам, которые, явившись к нему, наставили его на путь истинный. Он замаливает свои прежние грехи — замаливает как может, — он оставляет женщин, хоть был раньше большим их любителем… Он вовсе не импотент, как может это сперва показаться, — он святой новой церкви, и нет ничего страшного в том, что ему иногда не удается сдержаться, — ведь он человек, а у человека на пути к совершенству еще очень и очень много соблазнов. Я побывал в его теле, читатель, и знаю, как трудно сдержать эти злые позывы (да и потом: это я ведь, наверное, дал волю бурливой плоти майора — с Томочкой! — сам же он просто любил — платонически), так вот: я знаю порыв Ковалева (ты тоже, читатель), но все же! — ведь он направляет свой дикий порыв к небесам, он служит этим порывом богу, и как бы там ни был тот бог модерново уродлив, он все ж таки порожденье веялкой безудержной страсти, а значит — живое существо, могущее собрать и держать собой общину верующих вокруг своего свихнувшегося основателя. Эта страсть обуревает новый космос, обращает адептов своих в планеты и звезды нового неба, и — пусть этот космос еще не совсем обустроен; пусть пока еще символы чуждых религий затемняют тот подлинный смысл, что в ней, в этой страстной религии, есть; пусть думают что хотят о себе общники пар миростроя, наполняя и опорожняя собою тарелку; пусть не все мистагоги еще понимают, зачем они здесь собрались, — все ж эта страсть, эта буйная сила, энергия роста поднимает и носит тарелку со спермой по кругу — символу космоса новой общины: этого цирка, этой церкви, этой вселенной… Страсть носит тарелку, налитую семенем, на которое уповают потрясенные души восторженно верующих! — верующих, столь бесплодно жаждущих явления, рождения из нее того, что, во всеведении своем, я запросто называю неземной цивилизацией, небесным скитальцем, звездным странником, своим поклонником и Теофилем.