То есть, выходит дело, не беременность (как думает Лядская) была причиной разрыва, а идиотизм Марли и жалость Лики, — жалость, которая реально выразилась в ее беременности (теперь–то мы можем полностью исключить Теофиля). Томочка говорила, что Марлинский ничего не знал о беременности Лики, из рассказа же следует, что он все–таки кое о чем догадывался («мать готовит пеленки»). Впрочем, здесь нельзя ничего с точностью сказать, ибо в слабом сознании нашего героя неразрывно смешались: мать его героя, материнская жалость, женственность Вики, материнство Лики — понятия из разных рядов, — и вполне вероятно, что в реальности материнская жалость девушки Лики готовила пеленки для самого Марлинского, против чего он и восставал больше всего в рассказе и в жизни. Он не хотел быть младенцем и стал выкидышем.

Впрочем, может быть, эти их отношения могли бы оказаться и длительными, если бы Лика сразу не забеременела и не сделала аборт. Это и оказалось формальным разрывом, принесшим Марли мучения уже другого рода: в случае жалости это были просто подозрения в своей несостоятельности, теперь же — сомнения в том, есть ли в нем хоть что–нибудь, за что его можно любить, — даже природное убожество под сомнением. Получается просто ничтожество, выкидыш, жертва аборта. — «Самый спокойный человек». Вот почему он был так печален на чтении своего романа и позволил себя растоптать; вот почему сжег этот роман после чтения и уничижался передо мной; вот почему написал эстетическую программу об «эпохе подлогов, в которой ничего не может случиться», а потом прямо–таки бросился в объятия Бенедиктова.

Отношения с Ликой были кратковременны, даже молниеносны, но из них получился вот этот рассказ, который мы с вами сейчас разбираем. Правда, рассказ такой же неудачный, как и тот роман, который он сжег, — и неудачен он в первую очередь потому, что замысел (убийство матери) не имеет к существу дела никакого отношения, а все, что в нем есть хорошего (написано ведь очень страстно), скорее похоже на сон, не проясненный у автора ни одним проблеском рефлексии (поэтому с ним «ничего и не случилось»). Кроме как для нашего с вами разбора и толкования, этот бред сивого мерина никуда не годится. Такая литература не должна иметь места, ибо она аморальна.

Ведь в сущности, при всей своей грубой приземленности и желании поучать, морализировать, Марлинский настоящий эстет — в том как раз смысле, что никогда не посмотрит на свой или чужой поступок с точки зрения того, хорошо это или нехорошо (добро или зло), но всегда только: красиво или не красиво — как бы извращенно ни понимал (мы видели) этот недоносок красоту. Как бы ни понимал, а он все оценивает с точки зрения своих представлений о прекрасном, — представлений, никак не обработанных разумом или хотя бы рефлексией. Только собственная слепая интуиция играет для него какую–то роль, а «этика писателя», по таким представлениям, — это красиво написать (то есть — сводится к чистой эстетике). Достоевский и Толстой хороши для него только тем, что создали новые формы — какие? — он вам ни за что не ответит. Что поделаешь — демон беспутства.