Помнится, когда он наконец избавился от мадам Марлинской, он заметил, что «без нее куда лучше», и добавил, глядя в сторону: «ее ведь удовлетворять надо». Я еще подумал тогда, что вот, пожалуйста, осколок сексуальной революции. Много осколков подобного рода бродит среди нас — осколков разного рода: один из них — Марлинский, другой — майор Ковалев. Искалеченные люди! Ну вы подумайте: что это за подход к женщине? — «ее удовлетворять надо» — извращение из сексопатологической книжки. Напротив, читатель, — она должна удовлетворять меня, а если этого нет, о чем вообще может идти речь?

Впрочем, повторяю, отношения с женщинами у Марли вообще какие–то противоестественные. Уже при первом нашем знакомстве Томочка (как курьез!) рассказывала мне, что он пытался соблазнить ее (думается, и соблазнил) задушевной беседой о том, что ей, видимо, ни с кем не было хорошо, но что он сможет сделать очень хорошо (Тома смеялась, говоря это), — мол, стоит попробовать, попытка, бля, не пытка! Скажу по совести, дико пересказывать это, хоть, впрочем, может быть, и встречаются женщины, на которых столь заманчивые посулы действуют опьяняюще.

Более естественные отношения у Марлинского с мужчинами, ибо — вот как раз в связи с этими своими комплексами и запретами — он с большим вниманием смотрит в другую сторону. Впрочем, несмотря на то, что у него было что–то такое, все–таки нельзя назвать его гомиком, ибо для того, чтобы в этом деле решиться на последний шаг, нужно элементарное мужество — то, чего у него нет совсем. Ко мне у него были самые нежные чувства, и хоть он наивно думал, что это чувства чисто дружеские, невозможно было не разглядеть их эротической окраски. Он как–то даже посвятил мне один свой рассказик, где человек, по описанию отчасти напоминающий меня (а отчасти — Пушкина), дарит автору гобой, на котором он (Марлинский) потом долго с увлечением играет. А как он ревнует ко мне женщин — боже мой!

Впрочем, хватит об этом. Я ведь тоже питал к нему дружеские чувства. Противоречивые чувства! — я всегда видел его насквозь, но старался смотреть сквозь него, чтоб не замечать его внутреннего безобразия. Вот, к примеру, когда он прибежал ко мне из больницы, — помните?

Душевнобольной всегда вызывает во мне чувства безотчетной брезгливости. Это главный критерий ненормальности, читатель, — других нет и быть не может (зря я так приставал к Сидорову). Если, скажем, кто–то на ваших глазах совершает какой–нибудь непонятный поступок, и вам противно (вы чувствуете, что вас вырвет, как только вы прикоснетесь к нему), думать нечего — он ненормален. Все тесты, все физиологические показания ничего не значат, ибо, быть может, вам просто неизвестны основания того или иного поступка и состояния человека — неизвестно, почему поступающий взволнован и ведет себя неадекватно. Но вот если вам тошно, ошибки сделать невозможно — он крези. Если у вас найдется, что возразить на это, отвечу: диагностика и вообще вещь субъективная, но у настоящего диагноста его субъективность непогрешима.