— Как поживает твоя мама?

Лика не отвечала, лишь слышна была в трубке какая–то возня.

— Ты на меня обижена?

— Нет.

— А я–то подумал, может обиделась?

Тут я вспомнил свое вчерашнее посещение Марины Стефанны — целую вечность назад это было! — мой поединок с гадюкой… Как ловко мне удалось установить, что художник Смирнов — отец Лики! Все–таки бедная она девочка…

— А ты знаешь, — сказал я, хватаясь за эти воспоминания, — я ведь вчера был у твоей матери, и мы говорили о дяде Саше. Все–таки, какой он был замечательный человек!

Лика все молчала, а я, хоть и чувствовал фальшь своего положения, все–равно продолжал:

— Я так часто вспоминаю его картины, особенно одну: натюрморт с кувшином и рыбами. Куда, кстати, они подевались?

Опять никакого ответа, а я ведь и действительно часто вспоминал этот натюрморт — поверь мне, читатель, — но продолжаю:

— И еще вспоминал твой портрет. Мне вначале показалось, что ты — совсем там не ты, а что–то, может быть, другое… я подумал, что это какое–нибудь пророчество, и потом, действительно, ты стала на него похожа, после подземелий… помнишь наши разговоры? — поспешил я добавить, — когда еще я твой сон толковал…

Лика молчала. что со мной!? — корил я себя, — что за дурацкий намек. Не намек, так: усталость какая–то… Я чувствовал себя после этой игры с одной стороны на подъеме, а с другой — был как–то рассеян, очень слабо контролировал себя и, чтоб еще чего–нибудь не сболтнуть, стал говорить о том, как мне хотелось бы снова увидеть эти картины:

— Я ведь еще не видел ту последнюю картину, над которой он работал, когда умер. Видел эскизы, но ведь это совсем не то… Говорят, там даже другая композиция…

Говоря эту чушь, я вдруг вспомнил Смирнова — я как бы увидел его лицо, его глаза, его лысый череп и мне показалось, что он немного похож на Бенедиктова — своей массивностью что ли? Я вспомнил также его ухмылку, его мягкую манеру говорить, которая передалась и Лике.

— Лика, — сказал я, — ты меня слышишь? Ты очень похожа на дядю Сашу. Как родная дочь!

Но она ничего не ответила. Я был удивлен и постарался так же представить себе и лицо Лики. А ведь точно: они очень похожи. В моем воображении Лика снова незаметно перелилась в Смирнова — он стоял в своей мастерской среди эскизов к той последней картине, которую я так и не видел. Я вспоминал этих чудовищ, подползающих к младенцам, эти обреченно поднятые руки, это сладострастие зла. Откуда все это могло взяться в Смирнове, в этой овце, которая, наверное, и мухи–то не обидела за всю свою жизнь? А ведь я был уверен: чтобы все это так изобразить, самому надо пережить нечто подобное; самому стать младенцем и зверем, вроде Бенедиктова; самому взять в себя это зло: стоять перед мольбертом со сладострастно выгнутой спиной, понять чудовище, стать им.