— Нет, — сказал он, — это сделаю я. Сперва отвезу вас, а потом сам — в Железноводск.

На площадке перед гротом гремел котильон — последний танец бала. Но будет следующий бал! Он жалел, что поссорился с князем Голицыным, помириться надо!

С последнего танца он похитил Катеньку, они сели в дрожки и ехали долго. Бок о бок почти, молча и прижавшись друг к другу. Она привалилась головкой к его плечу, и он боялся шевельнуться. Оба были не то счастливы, не то просто утомлены.

Вернувшись домой, он хотел лечь спать. Вместо этого попросил Ивана сварить кофе. И снова принялся читать своего «Пророка». Как ни странно, стихотворение ему нравилось: он сначала читал наизусть пушкинского, а потом, по рукописи, своего.

Это точно была вторая часть. И вместе это было про них обоих.

XVI

XVI

Если б он не поехал к вечеру 13 июля 1841-го в Пятигорск, к Верзилиным, эта книга была бы другой. Возможно, ее просто не было бы. Еще каких-нибудь 27 лет… Он мог бы постареть и измениться. Стать более легким, более терпимым. Вообще другим. Мог наделать глупостей, к примеру. И переменить не только судьбу — себя, так тоже бывало в жизни. Но он совершил всего одну глупость: выехал из Железноводска в Пятигорск под вечер 13 июля. Соскучился, верно…

— Вы почти все время протанцевали со своей кузиной! — сказала Эмилия, когда он появился. — Она имела в виду тот вечер в Гроте Дианы (8 числа). — Ах, да была еще Мусина-Пушкина. Как ее, Иродеида?

— Еротеида, — поправил он, — или просто Ида.

— Вы любите ее?

— Кого? Иду?

— Нет, кузину.

— Люблю в ней детство, какого не было у меня. Я слишком рано стал взрослым.

Так они поперебрасывались словесными мячиками некоторое время. Это было их обычное занятие при встречах.

Он пригласил ее на тур вальса — она пошла не сразу, медлила… то ли из-за его грехов в Гроте, на вечере, то ли за какую-нибудь еще словесную шалость, более раннюю. У них всегда так бывало.

Место у фортепьяно занял Серж Трубецкой (он прилично играл), и они прошли с ней под его музыку не один, а два тура. Гостиная большая. Но в ней не разгуляешься. Это все же не Грот и не площадка у Грота.

— А где у нас Мартынов? — спросил он.

— Не могу сказать. Появится, должно быть. Он какой-то странный нынче. Сердится…

— На меня? — спросил Лермонтов.