Спартак стал размышлять над этим известием и после недолгого молчания сказал:

– Завтра вечером мы снимемся с лагеря и пойдем в направлении Камерина; придем мы туда послезавтра, за несколько часов до полудня после десятичасового перехода, который будет нелегким. По всей вероятности, Лентул прибудет туда послезавтра вечером, самое позднее – на четвертый день утром. Его войска придут усталыми, а мы к тому времени уже отдохнем и со свежими силами обрушимся на Геллия. Не может быть, чтобы мы не одержали над ним победу! После этого мы беспрепятственно продолжим свой путь до Альп. Что ты об этом думаешь, Эномай?

– Превосходный план, достойный великого полководца! – ответил Эномай.

Когда Спартак отпустил Арторикса, германец пригласил друга к себе в палатку и усадил за стол вместе со своими контуберналами, среди которых не хватало только Эвтибиды: у нее было слишком много оснований не показываться на глаза Спартаку.

В дружеской беседе, сопровождавшейся возлияниями терпкого, но превосходного вина, быстро проходили часы, и уже настала ночь, когда Спартак вышел из палатки Эномая. Германец, успевший к тому времени захмелеть, так как, по своему обыкновению, пил, не зная меры, хотел проводить Спартака, но фракиец не позволил ему этого, и, только уступая просьбам контуберналов Эномая, вождь гладиаторов разрешил им проводить его до преторской площадки.

Лишь только Спартак ушел и Эномай остался один, на пороге небольшого отделения, отведенного для него в палатке начальника германцев, появилась Эвтибида, бледная, с распущенными по плечам густыми рыжими косами. Скрестив на груди руки, она стала перед скамьей, на которой сидел Эномай, охваченный думами о фракийце.

– Так вот что… – начала Эвтибида, устремив на германца гневный и презрительный взгляд. – Значит, Спартак опять поведет тебя куда ему вздумается, как ведет за собою свою лошадь, опять будет пользоваться твоей силой и храбростью, чтобы возвеличиться самому?

– Ах, ты опять? – глухо и с угрозой произнес Эномай, бросив на нее дикий взгляд. – Когда же ты наконец прекратишь свою подлую клевету? Когда перестанешь отравлять мне душу ядом своих измышлений? Ты злее волка Фенриса[153], проклятая женщина!

– Хорошо, хорошо!.. Клянусь всеми богами Олимпа, теперь ты, грубиян и дикарь, животное, лишенное разума, обрушиваешься на меня со всей злобой, а я, глупая, недостойная женщина, люблю тебя, вместо того чтобы презирать и не обращать на тебя никакого внимания… Поделом мне!

– Но почему же, если ты любишь меня, тебе непременно надо внушать мне ненависть к Спартаку, благороднейшему человеку, человеку великой души и светлого ума? Я не обладаю ни одной из украшающих его высоких добродетелей.